Лариса Мангупли
Хайфа, Израиль, 2015 г.
Транзитный автобус «Судак – Керчь» остановился на станции «Феодосия», и в нём для Софьи нашлось единственное свободное место.
– Садитесь, пожалуйста, – предложила ей симпатичная широколицая дама, улыбающаяся узкими щёлочками глаз, и убрала с сидения свою сумку, – вместе веселее будет в пути.
У женщин всегда найдутся темы для общения. Гульнара оказалась весьма разговорчивой. Слово за слово – и тема коснулась детей.
– Когда-то, ещё до депортации, у нас был свой домик в Судаке. Вернулись через тридцать лет, а он, конечно, занят. Так мы с мужем и детьми выстроили себе новый дом. Теперь живём и радуемся, что снова на родной крымской земле. И, знаете, – она доверительно коснулась мягкой ладонью руки попутчицы, – мы всегда верили, что рано или поздно будем жить в своём Крыму. Потому все долгие годы, проведённые в Средней Азии, готовились к этому. И главным в нашей подготовке было, как вы думаете, что? Дать детям высшее образование. Старший защитил диплом инженера в Ташкенте, а двое младших окончили сельхозинститут уже в Симферополе. Вот и доченька, выпускница школы, тоже готовится в университет. Время теперь такое – Крыму нужны образованные люди…
Гульнара говорила с лёгким акцентом, разбавляя речь такими знакомыми Софье крымско-татарскими словами… И оттого Софья вдруг теряла смысловую нить её рассказа, погружалась в воспоминания. Перед глазами вставали образы отца и матери, которые часто между собой говорили на родном крымчакском, так похожем на крымско-татарский языке. И воспоминания увели её в послевоенное детство. Вот она вместе с родителями, бабушкой и двумя младшими сестрёнками вернулась из эвакуации в родную, уже освобождённую Керчь. Из родственников – только семья отца, и то неполная. Крымчаков в городе, считай, не осталось – фашисты уничтожили. Крымские татары депортированы, и бабушке не с кем даже поговорить, ведь русского языка она почти не знает…
Другая картинка – шестидесятые годы. Отца разыскал его довоенный друг Рефат Измайлов, прислал письмо из Ташкента – в гости собирается. Папа рад этому, отправил другу приглашение. И вот уже Рефат Измайлович в их доме. Мама варит плов, жарит чебуреки, печёт кубетэ – их общие национальные блюда. Живая беседа, считай, на родном языке для каждого. А потом папа наигрывает на своей старенькой мандолине хайтарму, мама и Рефат Измайлович танцуют. Собрались соседи – любуются грациозным и плавным танцем. Веселье заканчивается, и гость рассказывает о том, как жил все эти послевоенные годы. Софья до сих пор помнит, как Рефат смахивал слезу со скуластого лица и говорил папе: «Знаешь, Исаак, всё хорошо у нас, ни в чём не нуждаемся. Мне, председателю колхоза-миллионера, как говорится, почёт и уважение. Живи и радуйся! Так нет же, снится Крым по ночам, мы так скучаем по запахам родной земли».
Ташкентский гость уехал. Теперь Софья и не знает, как сложилась судьба его семьи. Помнит, правда, что тёплая переписка двух друзей продолжалась много лет. Давно это было…Ушло, как всё на свете уходит в прошлое. Лишь воспоминания остаются. И будто издалека вдруг проступил сладковатый, душистый запах урюка – настоящего, азиатского. Софья почти воочию увидела открытый фанерный почтовый ящичек, полный золотистых, словно янтарь, сушёных абрикосов. Кому-то из детей семейства они нужны были для лечения, и Рефат Измайлович прислал их по просьбе папы.
…Гульнара всё говорит и говорит, и Софья время от времени заставляет себя вернуться к общению.
– Вот, попробуйте, Софочка, в нашем саду растут, – она извлекает из корзинки краснобокое яблоко и протягивает его попутчице.
– Спасибо, дорогая, – Софья долго не отрывает взгляд от ароматного плода, – я вспомнила время, когда вашему народу разрешили вернуться в Крым и люди стали обживаться, заводить хозяйство. Так наша мама старалась покупать продукты у крымских татар. И дело было даже не в том, качественнее ли эти овощи, фрукты или молоко, чем у других продавцов рынка. Просто ей хотелось поговорить, пообщаться на родном языке. И это приносило радость и ей, и тем, у кого она покупала.
– Да, – Гульнара расправила вышитое полотенце, покрывающее корзинку с фруктами, и Софья заметила, как нервно задрожали её руки, – до войны в Крыму было много татар, крымчаков, караимов, греков, цыган. И все мы жили мирно, понимали друг друга и помогали, чем только могли… Проклятая война! Она внесла раздор между народами. Согласитесь, в сложных, нечеловеческих условиях люди способны как на подвиги, так и на преступления. Но это ведь не значит, что за чьё-то предательство надо наказывать целые народы. Как много нас проживало на этой земле! Как вековые деревья, корнями вросли в неё…
Софья слушала попутчицу и мысленно снова возвращалась в родительский дом, вспоминала слёзы мамы, оплакивающей своих родных, расстрелянных вместе с евреями в оккупированном фашистами Крыму. В народе сложились печальные крымчакские песни об этой трагедии. И хотя Софья не знала перевода (с детьми в семье говорили только по-русски), сердце её сжималось от обиды и жалости. Этими песнями папа оплакивал своего расстрелянного брата Анисима – соседка по дому сообщила в гестапо, что на чердаке прячут иудейского подростка.
А вот ещё одна картинка. Это уже не Керчь – город её детства и юности, а Феодосия, где она вышла замуж и где сложилась уже её семья. И те же шестидесятые годы, когда к её соседке Шамахапай приехали гости из Самарканда. Это были две сестры – крымские татарки. Одна из них, Сабира, во время оккупации Крыма немцами помогла спастись от расстрела и самой Шамах, и её десятилетней дочери Лее. Софья вспомнила, как соседка принимала своих дорогих гостей. Это был настоящий праздник всей улицы. Праздник с музыкой, танцами, национальными песнями, вкусным угощением. В дом заходили даже посторонние люди, чтобы посмотреть на женщину, которая рискуя жизнью, спасала мать с ребёнком.
На фото: верхний ряд, слева направо: Лазарь Пиастро, Шамах Пиастро и Нисим Леви (со скрипкой), Семен Бакши; в нижнем ряду, слева направо: сестра Сабиры (имя неизвестно), Елена Гурджи, Яков Гурджи, Сабира, Лея Бакши. Вечеринка по случаю приезда Сабиры и ее сестры. Феодосия, пер. Мопровский, 1960-е годы.
Фото из личного архива Анны Викулин (Бакши), внучки Шамах.
Хайфа, Израиль, 2015 г.
Транзитный автобус «Судак – Керчь» остановился на станции «Феодосия», и в нём для Софьи нашлось единственное свободное место.
– Садитесь, пожалуйста, – предложила ей симпатичная широколицая дама, улыбающаяся узкими щёлочками глаз, и убрала с сидения свою сумку, – вместе веселее будет в пути.
У женщин всегда найдутся темы для общения. Гульнара оказалась весьма разговорчивой. Слово за слово – и тема коснулась детей.
– Когда-то, ещё до депортации, у нас был свой домик в Судаке. Вернулись через тридцать лет, а он, конечно, занят. Так мы с мужем и детьми выстроили себе новый дом. Теперь живём и радуемся, что снова на родной крымской земле. И, знаете, – она доверительно коснулась мягкой ладонью руки попутчицы, – мы всегда верили, что рано или поздно будем жить в своём Крыму. Потому все долгие годы, проведённые в Средней Азии, готовились к этому. И главным в нашей подготовке было, как вы думаете, что? Дать детям высшее образование. Старший защитил диплом инженера в Ташкенте, а двое младших окончили сельхозинститут уже в Симферополе. Вот и доченька, выпускница школы, тоже готовится в университет. Время теперь такое – Крыму нужны образованные люди…
Гульнара говорила с лёгким акцентом, разбавляя речь такими знакомыми Софье крымско-татарскими словами… И оттого Софья вдруг теряла смысловую нить её рассказа, погружалась в воспоминания. Перед глазами вставали образы отца и матери, которые часто между собой говорили на родном крымчакском, так похожем на крымско-татарский языке. И воспоминания увели её в послевоенное детство. Вот она вместе с родителями, бабушкой и двумя младшими сестрёнками вернулась из эвакуации в родную, уже освобождённую Керчь. Из родственников – только семья отца, и то неполная. Крымчаков в городе, считай, не осталось – фашисты уничтожили. Крымские татары депортированы, и бабушке не с кем даже поговорить, ведь русского языка она почти не знает…
Другая картинка – шестидесятые годы. Отца разыскал его довоенный друг Рефат Измайлов, прислал письмо из Ташкента – в гости собирается. Папа рад этому, отправил другу приглашение. И вот уже Рефат Измайлович в их доме. Мама варит плов, жарит чебуреки, печёт кубетэ – их общие национальные блюда. Живая беседа, считай, на родном языке для каждого. А потом папа наигрывает на своей старенькой мандолине хайтарму, мама и Рефат Измайлович танцуют. Собрались соседи – любуются грациозным и плавным танцем. Веселье заканчивается, и гость рассказывает о том, как жил все эти послевоенные годы. Софья до сих пор помнит, как Рефат смахивал слезу со скуластого лица и говорил папе: «Знаешь, Исаак, всё хорошо у нас, ни в чём не нуждаемся. Мне, председателю колхоза-миллионера, как говорится, почёт и уважение. Живи и радуйся! Так нет же, снится Крым по ночам, мы так скучаем по запахам родной земли».
Ташкентский гость уехал. Теперь Софья и не знает, как сложилась судьба его семьи. Помнит, правда, что тёплая переписка двух друзей продолжалась много лет. Давно это было…Ушло, как всё на свете уходит в прошлое. Лишь воспоминания остаются. И будто издалека вдруг проступил сладковатый, душистый запах урюка – настоящего, азиатского. Софья почти воочию увидела открытый фанерный почтовый ящичек, полный золотистых, словно янтарь, сушёных абрикосов. Кому-то из детей семейства они нужны были для лечения, и Рефат Измайлович прислал их по просьбе папы.
…Гульнара всё говорит и говорит, и Софья время от времени заставляет себя вернуться к общению.
– Вот, попробуйте, Софочка, в нашем саду растут, – она извлекает из корзинки краснобокое яблоко и протягивает его попутчице.
– Спасибо, дорогая, – Софья долго не отрывает взгляд от ароматного плода, – я вспомнила время, когда вашему народу разрешили вернуться в Крым и люди стали обживаться, заводить хозяйство. Так наша мама старалась покупать продукты у крымских татар. И дело было даже не в том, качественнее ли эти овощи, фрукты или молоко, чем у других продавцов рынка. Просто ей хотелось поговорить, пообщаться на родном языке. И это приносило радость и ей, и тем, у кого она покупала.
– Да, – Гульнара расправила вышитое полотенце, покрывающее корзинку с фруктами, и Софья заметила, как нервно задрожали её руки, – до войны в Крыму было много татар, крымчаков, караимов, греков, цыган. И все мы жили мирно, понимали друг друга и помогали, чем только могли… Проклятая война! Она внесла раздор между народами. Согласитесь, в сложных, нечеловеческих условиях люди способны как на подвиги, так и на преступления. Но это ведь не значит, что за чьё-то предательство надо наказывать целые народы. Как много нас проживало на этой земле! Как вековые деревья, корнями вросли в неё…
Софья слушала попутчицу и мысленно снова возвращалась в родительский дом, вспоминала слёзы мамы, оплакивающей своих родных, расстрелянных вместе с евреями в оккупированном фашистами Крыму. В народе сложились печальные крымчакские песни об этой трагедии. И хотя Софья не знала перевода (с детьми в семье говорили только по-русски), сердце её сжималось от обиды и жалости. Этими песнями папа оплакивал своего расстрелянного брата Анисима – соседка по дому сообщила в гестапо, что на чердаке прячут иудейского подростка.
А вот ещё одна картинка. Это уже не Керчь – город её детства и юности, а Феодосия, где она вышла замуж и где сложилась уже её семья. И те же шестидесятые годы, когда к её соседке Шамахапай приехали гости из Самарканда. Это были две сестры – крымские татарки. Одна из них, Сабира, во время оккупации Крыма немцами помогла спастись от расстрела и самой Шамах, и её десятилетней дочери Лее. Софья вспомнила, как соседка принимала своих дорогих гостей. Это был настоящий праздник всей улицы. Праздник с музыкой, танцами, национальными песнями, вкусным угощением. В дом заходили даже посторонние люди, чтобы посмотреть на женщину, которая рискуя жизнью, спасала мать с ребёнком.
На фото: верхний ряд, слева направо: Лазарь Пиастро, Шамах Пиастро и Нисим Леви (со скрипкой), Семен Бакши; в нижнем ряду, слева направо: сестра Сабиры (имя неизвестно), Елена Гурджи, Яков Гурджи, Сабира, Лея Бакши. Вечеринка по случаю приезда Сабиры и ее сестры. Феодосия, пер. Мопровский, 1960-е годы.
Фото из личного архива Анны Викулин (Бакши), внучки Шамах.
На фото: уцелевшие после войны крымчаки, жители Феодосии, Симферополя, Керчи вместе празднуют 9 мая. Феодосия, пер. Мопровский, 1963 г.
Фото из личного архива Анны Викулин (Бакши)
Фото из личного архива Анны Викулин (Бакши)
Спустя много лет теперь уже 82-летняя Лея, израильтянка, рассказывает, как познакомились её родители. Отец – еврей, прибывший в тридцатом году из Англии в Феодосийский порт, решил навсегда бросить здесь свой якорь. Потому что встретил необыкновенную девушку. Статная, чернобровая, полногрудая, с тугой косой ниже колен, она очаровала моряка своей красотой. Влюблённые поженились, и от этой большой любви родилась сама Лея.
Когда город заняли немцы, отец ушёл в лес, к партизанам. А всех евреев и крымчаков погнали на расстрел. Полицай, сопровождавший колонну смертников, заметил, что женщина с девчонкой замедляют шаг. Это были Шамах и Лея. Он подтолкнул их прикладом: «А ну не отставать!». «Да мы соседей вышли проводить, – неожиданно для самой себя оправдалась Шамах». «Так нечего путаться здесь под ногами, – зло прогнусавил полицай и тем же прикладом отшвырнул их в сторону, – идите домой». Это было первым чудом спасения. Шамах крепко держала Лею за руку и наставляла: «Кто бы о чём тебя ни спрашивал, не говори ни слова, будто немая. Поняла?». Лея согласно кивнула и замолчала на долгое-долгое время. А сама Шамах полностью перешла на крымчакский язык. У неё уже был свой план спасения. забежала домой, взяла два отреза атласной ткани, сантиметр для кройки (до войны обшивала крымских татарок, наряжая их в красивые юбки, блузки и жилеты) и когда совсем стемнело, садами и огородами стала пробираться на восток. Там, под Керчью, в основном и жили крымские татары – землю возделывали, сады выращивали, скот разводили. У дороги, на городской окраине её поджидал сосед Кальакай. Шамах знала, что этот татарин был неравнодушен к ней, всегда оказывал знаки внимания. Понять его можно было –такой красавицей нельзя не любоваться. «Смотри, – сказал он ей, – если нужна будет помощь, постарайся найти меня в деревне Башкиргиз». Он и словом не обмолвился о том, что состоит в партизанском отряде.
Для гестаповцев Шамах придумала версию, что она татарка, школьная учительница, что муж её попал в плен где-то под Керчью, и вот она его разыскивает. Шли от деревни к деревне, за ночь Шамах успевала сшить какой-нибудь татарке платье, покормить дочку и снова отправлялась в путь. Наконец, добрались до Башкиргиза. Стали искать пристанище. Одна татарка просто выгнала её, плотно захлопнув дверь, другая, извиняясь, побоялась впустить, ведь фашисты хозяйничают в деревне и если найдут пришелицу, то расстреляют всю семью. А третья – та самая Сабира, мать двоих детей, сказала: «Входите. Я никого не боюсь, мой муж на фронте, Родину защищает». Но не у всех такое доброе сердце, и через несколько дней женщину с ребёнком забрали в гестапо, а оттуда дорога одна… Сабира знала, к кому издалека шла беглянка, и разыскала Кальакая. В прошлом далеко небедный человек, он во время раскулачивания сумел спрятать свои драгоценности. И теперь, когда Шамах и её дочери нужна была его помощь, он достал из тайника золотые и серебряные украшения, собрал у соседей двадцать баранов и отнёс этот выкуп в гестапо. Он был рад помочь женщине, к которой столько лет испытывал нежные чувства. Её вместе с дочерью отпустили. И надо же было такому случиться, что за три дня до этого освобождения у Кальакая скончалась жена. Он отдал Шамах её документы. Теперь, с фамилией Урье, великолепно владеющую языком, её каждый признал бы крымской татаркой. Она заплетала себе двенадцать роскошных длинных косичек, одевалась в длинные пёстрые платья. Казалось бы, опасность миновала. Но беспокойство за жизнь матери и ребёнка не покидало Кальакая. И он вышел на связь со своим бывшим учителем, засланным партизанами на службу в полицейский участок. Каждый день этот связной посылал Шамах сигнал: забрасывал в хозяйский огород камешек, завёрнутый в бумагу, с условным предупреждением. Однажды Шамах подняла такой камешек, развернула его и прочитала: «спасайся».
Но спастись не успела. В эту же ночь её увели на расстрел. Благо, что Лею соседи успели спрятать. Ещё мгновение – и роковой выстрел оборвал бы жизнь крымчачки. «Не стре-лять, не стре-лять!» – донеслось с дороги, над которой клубились вихри чёрной крымской земли. Словно богатырь на крепком скакуне, предстал перед палачами всадник. Это был Кальакай Урье. Он отдал им свои последние драгоценности, посадил на коня Шамах и увёз её к Сабире. Впервые за всё это время Лея крикнула: «Мама, мамочка!». Не помня себя от радости, она спрыгнула с чердака, где её прятали добрые люди.
Сколько жила на этом свете Шамах, столько и помнила людскую доброту, а обиды старалась не вспоминать. Внукам своим и правнукам, родившимся уже в Израиле, не переставала говорить: «Нет ничего дороже на этом свете, чем любовь и сострадание».… Лея, кажется, закончила свой рассказ, а потом, будто вспомнив что-то очень важное, сказала: «Кальакай спас жизнь многим людям, а вот себя не уберёг. В сорок третьем добровольцем ушел на фронт. Но когда депортировали крымских татар, его разжаловали из армии. По дороге в дальние края он умер от голода».
Мы уже распрощались с Леей, но тут она вспомнила ещё один эпизод: «Это мама разыскала нашу спасительницу. В Самарканде она жила. И, конечно, съездила туда. Зашла в редакцию областной газеты, рассказала историю нашего спасения, и вскоре появилась большая публикация. Газету с очерком и деньги, собранные родственниками и друзьями, Сабира и привезла нам в подарок. Это были тяжелые шестидесятые годы, когда не было денег, чтобы купить необходимое. А мы смогли, на зависть соседям, приобрести себе холодильник».
Мысль о том, чтобы рассказать о взаимоотношениях двух коренных народов Крыма у меня возникла совсем не случайно. Как-то один из моих друзей обронил такую фразу: «Помню, что у крымчаков были непростые отношения с татарами, но из биографии факт не выбросишь…». Признаюсь, меня тогда озадачила эта фраза, ведь в моём сознании отложились несколько иные отношения между этими народами. Я вспомнила время, когда в наших семьях говорили на языке тюрков, ставшем основой для общения большой группы народов, населявших Крым с древних времён. На языке, который помогал развитию разных культур, национального и духовного самосознания, укреплял дружбу людей разных национальностей и этнических групп.
В 2005 году Крымское республиканское культурно-просветительское общество «Кърымчахлар» стало издавать свой одноимённый альманах. В пятом его номере опубликовано письмо крымчака, которое сегодня хранится в фондах народного историко-этнографического музея крымчаков в Симферополе. В этом письме прослеживается жизнь человека, поневоле разделившего участь депортированного народа. В 1941 году молодой специалист Александр был направлен агрономом в село Албат Бахчисарайского района. А когда в декабре приехал в оккупированный немцами Симферополь, узнал, что родительский дом опечатан, а отца, мать и брата фашисты увезли вместе со всеми евреями и крымчаками. Понял, что все они расстреляны, и ему надо уходить из города. Заменив в военном билете свою фамилию татарской – Темиров, ночами пробирался в сторону Донбасса. В деревне «Старый Керменчик» ему помогли греки, с которыми вместе учился в техникуме. Они его одели, обули, кормили и прятали в надёжных местах, пока не нагрянула полицейская облава. И Александр Темиров был отправлен этапом в Мариупольское гетто. По дороге на расстрел ему удалось бежать и, спрятавшись за цыганской кибиткой, отсидеться до наступления темноты. Через неделю он оказался у деревни, неподалёку от Мелитополя. Услышав татарскую речь, обрадовался и заговорил с людьми на родном языке. Как ни странно, но попал Александр в семью полицая, который устроил его на работу. Помогли крымские татары сохранить жизнь и семье родственника Александра, Анисима Пиастро. А сам Александр Темиров был призван в действующую армию. С боями дошёл до Днепра, был ранен и признан негодным к военной службе. А в сорок пятом его направили на восстановление сельского хозяйства. Но в военкомате сказали, что нет такой национальности «крымчак» и, сорвав с него погоны, как крымского татарина, отправили на спецпоселение, на Урал. Так он стал бесправным человеком, разделив судьбу депортированного народа.
Можно много рассказывать подобных историй. Их не счесть. Но не могу не вспомнить ещё хотя бы одну. Она тоже была опубликована в альманахе «Къымчахлар», в шестом его номере. Зекие Темирова написала о судьбе своей бабушки, карасубазарской крымчачки Ольги Самойловны Кагъя. Влюбившись в крымского татарина Джемиля Темирова, Ольга вышла за него замуж. Родители невесты не благословили молодых на этот брак и на четверть века разорвали отношения с дочерью, хотя всё это время жили с ней по соседству. А когда родителей не стало, Ольга вновь сблизилась со своими братьями и сёстрами. В сорок первом, пишет Зекие, трёх сестёр моей бабушки вместе с детьми немцы расстреляли. Крымчаков и евреев на казнь вели по улице Ананьевской. Бабушка стояла у ворот, не смея проявить эмоции, ведь соседи подтвердили, что она татарка. Ради детей, стиснув зубы, она молчала. Потом и имя поменяла – стала зваться Фатьмой. В эту тайну были посвящены все семеро её детей. Каждый день в течение четырёх лет оккупации Крыма она подвергала смертельной опасности и себя, и детей. Переезжала с ними с места на место. И муж-татарин не в силах был помочь. А когда Крым освободили, началась депортация татар с полуострова. В дом явились уже советские военные. Председатель горсовета Шапиро долго отстаивал право семьи Темировых жить на своей родине. Не помогло. И тогда бабушке, как крымчачке, позволено было остаться в Крыму. Но одной, без детей и мужа. Такое предложение она не приняла и вместе со всеми татарами, болгарами, греками, армянами, проживавшими в Крыму, была выслана на Урал. Это был ещё один удар судьбы. Не вынес суровых условий и тяжелой работы на лесоповале её муж Джемиль – умер. В конце пятидесятых не стало и самой Ольги-Фатьмы. Так ей больше и не суждено было увидеть Крым. А дети её, прожившие в Узбекистане тридцать лет, в конце восьмидесятых годов вернулись уже со своими детьми на родину предков.
Все подобные судьбы болью отдаются в сердцах тех, кто бережно хранит память о прошлом народов, пострадавших и в годы войны, и уже в послевоенное время. Экспозиции единственного в мире музея истории крымчаков, книги, буклеты, альманахи напоминают нам об этом прошлом и заставляют задуматься над тем, как важно народам жить в мире, согласии и взаимопонимании.
Работая над этим материалом, я беседовала с председателем Крымского республиканского общества «Кърымчахлар» Дорой Пирковой и редактором альманаха Натальей Суминой, просматривала экспозиции народного музея крымчаков, которым заведовала Нина Бакши, а теперь — Наталья Сумина. И всё больше убеждалась в том, что судьбы двух народов очень тесно переплелись. Кто-то пострадал от нацистов, кто-то от преступной политики своего же государства.
Сегодня два республиканских общества: крымско-татарское и крымчакское главным в своей работе считают взаимообогащение культур, решение общих проблем, всемерную поддержку малочисленного и, к сожалению, исчезающего народа, коим являются крымчаки. В Крыму, в разных его городах проходят дни национальных культур, праздники, ярмарки, семинары. Представители этих народов стараются решать свои проблемы и на уровне Организации Объединённых Наций. Например, юрист-международник, представитель ООН в Крыму Надир Бекиров рекомендовал крымчан для участия в заседании Рабочей группы 23 сессии ООН по проблемам коренных народов мира. В Женеву отправились представители от двух народов: от крымско-татарского – Гульнара Аббасова, от крымчакского – юрист Вячеслав Ломброзо. А вот преподаватель университета Гульнара Аблаева, у которой отец – крымский татарин, а мать – крымчачка, тоже побывала в Женеве на конференции по проблемам коренных народов мира. Выступала она там на французском языке.
Мне довелось присутствовать на творческом вечере крымчакского поэта Нины Бакши (Карасубазарской) и услышать её стихи в переводе поэта Арифы Мухтаровой на азербайджанский. Побывала в Израиле историк Айше Эмирова из Крыма. Она собирала материал для своей диссертации. Тему о джонках (рукописных сборниках, в которых крымчаки записывали молитвы, сказания, знаковые семейные события) Айше выбрала сама и с интересом работала над ней и в Крыму, и в Израиле. Здесь она встречалась с профессором Давидом Бороховым, в семье которого такая джонка хранится как самая дорогая реликвия. Помощь в работе ей оказали и председатель крымчакской общины Израиля Михаил Измерли, и работники Иерусалимского музея. Можно привести много примеров взаимного обогащения наших культур. Ну, вот, например, в Крыму проходила презентация одной из моих книг «Ось добра, пронзившая время». Редактором и составителем её были крымчаки: Наталья Сумина и Юрий Пурим, издателем – татарин Валерий Басыров, а саму презентацию, проходившую в Керченском Доме дружбы «Таврика» и в еврейском общинном центре «Хесед Малка», освещала в средствах массовой информации крымская татарка Зинуре Исмайлова. Кстати, издание этой книги стало возможным благодаря поддержке Республиканского комитета Крыма по делам межнациональных отношений и депортированных граждан.
Надеюсь, я развеяла мысли своего друга о «непростых отношениях» между нашими народами.
Когда город заняли немцы, отец ушёл в лес, к партизанам. А всех евреев и крымчаков погнали на расстрел. Полицай, сопровождавший колонну смертников, заметил, что женщина с девчонкой замедляют шаг. Это были Шамах и Лея. Он подтолкнул их прикладом: «А ну не отставать!». «Да мы соседей вышли проводить, – неожиданно для самой себя оправдалась Шамах». «Так нечего путаться здесь под ногами, – зло прогнусавил полицай и тем же прикладом отшвырнул их в сторону, – идите домой». Это было первым чудом спасения. Шамах крепко держала Лею за руку и наставляла: «Кто бы о чём тебя ни спрашивал, не говори ни слова, будто немая. Поняла?». Лея согласно кивнула и замолчала на долгое-долгое время. А сама Шамах полностью перешла на крымчакский язык. У неё уже был свой план спасения. забежала домой, взяла два отреза атласной ткани, сантиметр для кройки (до войны обшивала крымских татарок, наряжая их в красивые юбки, блузки и жилеты) и когда совсем стемнело, садами и огородами стала пробираться на восток. Там, под Керчью, в основном и жили крымские татары – землю возделывали, сады выращивали, скот разводили. У дороги, на городской окраине её поджидал сосед Кальакай. Шамах знала, что этот татарин был неравнодушен к ней, всегда оказывал знаки внимания. Понять его можно было –такой красавицей нельзя не любоваться. «Смотри, – сказал он ей, – если нужна будет помощь, постарайся найти меня в деревне Башкиргиз». Он и словом не обмолвился о том, что состоит в партизанском отряде.
Для гестаповцев Шамах придумала версию, что она татарка, школьная учительница, что муж её попал в плен где-то под Керчью, и вот она его разыскивает. Шли от деревни к деревне, за ночь Шамах успевала сшить какой-нибудь татарке платье, покормить дочку и снова отправлялась в путь. Наконец, добрались до Башкиргиза. Стали искать пристанище. Одна татарка просто выгнала её, плотно захлопнув дверь, другая, извиняясь, побоялась впустить, ведь фашисты хозяйничают в деревне и если найдут пришелицу, то расстреляют всю семью. А третья – та самая Сабира, мать двоих детей, сказала: «Входите. Я никого не боюсь, мой муж на фронте, Родину защищает». Но не у всех такое доброе сердце, и через несколько дней женщину с ребёнком забрали в гестапо, а оттуда дорога одна… Сабира знала, к кому издалека шла беглянка, и разыскала Кальакая. В прошлом далеко небедный человек, он во время раскулачивания сумел спрятать свои драгоценности. И теперь, когда Шамах и её дочери нужна была его помощь, он достал из тайника золотые и серебряные украшения, собрал у соседей двадцать баранов и отнёс этот выкуп в гестапо. Он был рад помочь женщине, к которой столько лет испытывал нежные чувства. Её вместе с дочерью отпустили. И надо же было такому случиться, что за три дня до этого освобождения у Кальакая скончалась жена. Он отдал Шамах её документы. Теперь, с фамилией Урье, великолепно владеющую языком, её каждый признал бы крымской татаркой. Она заплетала себе двенадцать роскошных длинных косичек, одевалась в длинные пёстрые платья. Казалось бы, опасность миновала. Но беспокойство за жизнь матери и ребёнка не покидало Кальакая. И он вышел на связь со своим бывшим учителем, засланным партизанами на службу в полицейский участок. Каждый день этот связной посылал Шамах сигнал: забрасывал в хозяйский огород камешек, завёрнутый в бумагу, с условным предупреждением. Однажды Шамах подняла такой камешек, развернула его и прочитала: «спасайся».
Но спастись не успела. В эту же ночь её увели на расстрел. Благо, что Лею соседи успели спрятать. Ещё мгновение – и роковой выстрел оборвал бы жизнь крымчачки. «Не стре-лять, не стре-лять!» – донеслось с дороги, над которой клубились вихри чёрной крымской земли. Словно богатырь на крепком скакуне, предстал перед палачами всадник. Это был Кальакай Урье. Он отдал им свои последние драгоценности, посадил на коня Шамах и увёз её к Сабире. Впервые за всё это время Лея крикнула: «Мама, мамочка!». Не помня себя от радости, она спрыгнула с чердака, где её прятали добрые люди.
Сколько жила на этом свете Шамах, столько и помнила людскую доброту, а обиды старалась не вспоминать. Внукам своим и правнукам, родившимся уже в Израиле, не переставала говорить: «Нет ничего дороже на этом свете, чем любовь и сострадание».… Лея, кажется, закончила свой рассказ, а потом, будто вспомнив что-то очень важное, сказала: «Кальакай спас жизнь многим людям, а вот себя не уберёг. В сорок третьем добровольцем ушел на фронт. Но когда депортировали крымских татар, его разжаловали из армии. По дороге в дальние края он умер от голода».
Мы уже распрощались с Леей, но тут она вспомнила ещё один эпизод: «Это мама разыскала нашу спасительницу. В Самарканде она жила. И, конечно, съездила туда. Зашла в редакцию областной газеты, рассказала историю нашего спасения, и вскоре появилась большая публикация. Газету с очерком и деньги, собранные родственниками и друзьями, Сабира и привезла нам в подарок. Это были тяжелые шестидесятые годы, когда не было денег, чтобы купить необходимое. А мы смогли, на зависть соседям, приобрести себе холодильник».
Мысль о том, чтобы рассказать о взаимоотношениях двух коренных народов Крыма у меня возникла совсем не случайно. Как-то один из моих друзей обронил такую фразу: «Помню, что у крымчаков были непростые отношения с татарами, но из биографии факт не выбросишь…». Признаюсь, меня тогда озадачила эта фраза, ведь в моём сознании отложились несколько иные отношения между этими народами. Я вспомнила время, когда в наших семьях говорили на языке тюрков, ставшем основой для общения большой группы народов, населявших Крым с древних времён. На языке, который помогал развитию разных культур, национального и духовного самосознания, укреплял дружбу людей разных национальностей и этнических групп.
В 2005 году Крымское республиканское культурно-просветительское общество «Кърымчахлар» стало издавать свой одноимённый альманах. В пятом его номере опубликовано письмо крымчака, которое сегодня хранится в фондах народного историко-этнографического музея крымчаков в Симферополе. В этом письме прослеживается жизнь человека, поневоле разделившего участь депортированного народа. В 1941 году молодой специалист Александр был направлен агрономом в село Албат Бахчисарайского района. А когда в декабре приехал в оккупированный немцами Симферополь, узнал, что родительский дом опечатан, а отца, мать и брата фашисты увезли вместе со всеми евреями и крымчаками. Понял, что все они расстреляны, и ему надо уходить из города. Заменив в военном билете свою фамилию татарской – Темиров, ночами пробирался в сторону Донбасса. В деревне «Старый Керменчик» ему помогли греки, с которыми вместе учился в техникуме. Они его одели, обули, кормили и прятали в надёжных местах, пока не нагрянула полицейская облава. И Александр Темиров был отправлен этапом в Мариупольское гетто. По дороге на расстрел ему удалось бежать и, спрятавшись за цыганской кибиткой, отсидеться до наступления темноты. Через неделю он оказался у деревни, неподалёку от Мелитополя. Услышав татарскую речь, обрадовался и заговорил с людьми на родном языке. Как ни странно, но попал Александр в семью полицая, который устроил его на работу. Помогли крымские татары сохранить жизнь и семье родственника Александра, Анисима Пиастро. А сам Александр Темиров был призван в действующую армию. С боями дошёл до Днепра, был ранен и признан негодным к военной службе. А в сорок пятом его направили на восстановление сельского хозяйства. Но в военкомате сказали, что нет такой национальности «крымчак» и, сорвав с него погоны, как крымского татарина, отправили на спецпоселение, на Урал. Так он стал бесправным человеком, разделив судьбу депортированного народа.
Можно много рассказывать подобных историй. Их не счесть. Но не могу не вспомнить ещё хотя бы одну. Она тоже была опубликована в альманахе «Къымчахлар», в шестом его номере. Зекие Темирова написала о судьбе своей бабушки, карасубазарской крымчачки Ольги Самойловны Кагъя. Влюбившись в крымского татарина Джемиля Темирова, Ольга вышла за него замуж. Родители невесты не благословили молодых на этот брак и на четверть века разорвали отношения с дочерью, хотя всё это время жили с ней по соседству. А когда родителей не стало, Ольга вновь сблизилась со своими братьями и сёстрами. В сорок первом, пишет Зекие, трёх сестёр моей бабушки вместе с детьми немцы расстреляли. Крымчаков и евреев на казнь вели по улице Ананьевской. Бабушка стояла у ворот, не смея проявить эмоции, ведь соседи подтвердили, что она татарка. Ради детей, стиснув зубы, она молчала. Потом и имя поменяла – стала зваться Фатьмой. В эту тайну были посвящены все семеро её детей. Каждый день в течение четырёх лет оккупации Крыма она подвергала смертельной опасности и себя, и детей. Переезжала с ними с места на место. И муж-татарин не в силах был помочь. А когда Крым освободили, началась депортация татар с полуострова. В дом явились уже советские военные. Председатель горсовета Шапиро долго отстаивал право семьи Темировых жить на своей родине. Не помогло. И тогда бабушке, как крымчачке, позволено было остаться в Крыму. Но одной, без детей и мужа. Такое предложение она не приняла и вместе со всеми татарами, болгарами, греками, армянами, проживавшими в Крыму, была выслана на Урал. Это был ещё один удар судьбы. Не вынес суровых условий и тяжелой работы на лесоповале её муж Джемиль – умер. В конце пятидесятых не стало и самой Ольги-Фатьмы. Так ей больше и не суждено было увидеть Крым. А дети её, прожившие в Узбекистане тридцать лет, в конце восьмидесятых годов вернулись уже со своими детьми на родину предков.
Все подобные судьбы болью отдаются в сердцах тех, кто бережно хранит память о прошлом народов, пострадавших и в годы войны, и уже в послевоенное время. Экспозиции единственного в мире музея истории крымчаков, книги, буклеты, альманахи напоминают нам об этом прошлом и заставляют задуматься над тем, как важно народам жить в мире, согласии и взаимопонимании.
Работая над этим материалом, я беседовала с председателем Крымского республиканского общества «Кърымчахлар» Дорой Пирковой и редактором альманаха Натальей Суминой, просматривала экспозиции народного музея крымчаков, которым заведовала Нина Бакши, а теперь — Наталья Сумина. И всё больше убеждалась в том, что судьбы двух народов очень тесно переплелись. Кто-то пострадал от нацистов, кто-то от преступной политики своего же государства.
Сегодня два республиканских общества: крымско-татарское и крымчакское главным в своей работе считают взаимообогащение культур, решение общих проблем, всемерную поддержку малочисленного и, к сожалению, исчезающего народа, коим являются крымчаки. В Крыму, в разных его городах проходят дни национальных культур, праздники, ярмарки, семинары. Представители этих народов стараются решать свои проблемы и на уровне Организации Объединённых Наций. Например, юрист-международник, представитель ООН в Крыму Надир Бекиров рекомендовал крымчан для участия в заседании Рабочей группы 23 сессии ООН по проблемам коренных народов мира. В Женеву отправились представители от двух народов: от крымско-татарского – Гульнара Аббасова, от крымчакского – юрист Вячеслав Ломброзо. А вот преподаватель университета Гульнара Аблаева, у которой отец – крымский татарин, а мать – крымчачка, тоже побывала в Женеве на конференции по проблемам коренных народов мира. Выступала она там на французском языке.
Мне довелось присутствовать на творческом вечере крымчакского поэта Нины Бакши (Карасубазарской) и услышать её стихи в переводе поэта Арифы Мухтаровой на азербайджанский. Побывала в Израиле историк Айше Эмирова из Крыма. Она собирала материал для своей диссертации. Тему о джонках (рукописных сборниках, в которых крымчаки записывали молитвы, сказания, знаковые семейные события) Айше выбрала сама и с интересом работала над ней и в Крыму, и в Израиле. Здесь она встречалась с профессором Давидом Бороховым, в семье которого такая джонка хранится как самая дорогая реликвия. Помощь в работе ей оказали и председатель крымчакской общины Израиля Михаил Измерли, и работники Иерусалимского музея. Можно привести много примеров взаимного обогащения наших культур. Ну, вот, например, в Крыму проходила презентация одной из моих книг «Ось добра, пронзившая время». Редактором и составителем её были крымчаки: Наталья Сумина и Юрий Пурим, издателем – татарин Валерий Басыров, а саму презентацию, проходившую в Керченском Доме дружбы «Таврика» и в еврейском общинном центре «Хесед Малка», освещала в средствах массовой информации крымская татарка Зинуре Исмайлова. Кстати, издание этой книги стало возможным благодаря поддержке Республиканского комитета Крыма по делам межнациональных отношений и депортированных граждан.
Надеюсь, я развеяла мысли своего друга о «непростых отношениях» между нашими народами.