Керосиновый вкус детства

                   Лариса Мангупли

Подробнее об авторе: Мангупли Лариса - Крымчаки (krymchaks.info)
    Керосиновый вкус детства *
                 Повесть
  Где же ты, земля обетованная?
      Как ни пытается Малка уснуть, ничего не получается. Уже в который раз она, что есть силы, зажмуривает глаза, но они незаметно, как-то сами собой распахиваются, и воображаемые картинки, словно облачко, уплывают.
       Вечером, укладывая рядом с ней маленьких Шебетея и Клару, мама сказала, что дети должны хорошо выспаться, потому что уезжать будут на рассвете, и вставать придётся ни свет, ни заря.
       «… Скорее бы утро. И как всё будет?» – Малку одолевают недетские мысли. Переезжать она будет впервые и не представляет себе, что где-то ещё можно иметь свой дом, друзей… Папа обещал, что там, в далёкой Палестине, она пойдёт в школу, будет учиться и много-много всего узнает. И вообще, что бедствовать, как здесь, наверное, не придётся, и у неё, у Малки, будет своя, отдельная кровать.
       Малке уже шесть лет. Она старшая и вся ответственность за брата и двухлетнюю сестрёнку на ней. Девочка заботливо подтягивает край войлока, заменяющего матрац, получше укрывает стареньким одеялом малышку, обнимает, прижимая её к себе, закрывает глаза. Мечтает, чтобы приснилось ну хоть что-нибудь из того, о чём рассказывал папа в последнее время. О крае, где никогда не бывает снега и всегда тепло, где растут пальмы и золотятся горы. А ещё он называл этот край Землёй обетованной и Землёй её, Малкиных, предков. Она не всё, конечно, понимает. Её бабушка и дедушка, все родственники живут здесь, в Крыму. Многие – в их же городе  Карасубазаре. Но это неважно, папа знает о чём говорит. Для неё, для Малки, он – авторитет. Она видит, как все вокруг уважают её папу. Пусть он и небольшой важности человек – служит у хозяина-винодела, но жизнь наделила его сильным характером и ясным умом, верой в то, что рано или поздно всё будет хорошо. Вот и идут за советом, за добрым словом к Аврааму.

Когда в доме люди, им, детям, как считают папа с мамой, делать там нечего. Вчера, когда пришли взрослые, и мама стала варить для гостей кофе, папа сказал:
       – Иди, дочка, погуляй.
        Ей вовсе никуда не хотелось. Она попыталась помочь маме, не понимая, откуда взялись чашечки, кофеварка, ведь родители, собираясь в дорогу, всё-всё раздали людям. Ещё вчера заходила соседка: «Не оставишь ли мне, Бас-Шева, свой чайник на память?»
        Что касается её, Малки, то ей ничегошеньки не жаль, если там, в Палестине, у них будет всё. Вот и этот домик, в котором они спят последнюю ночь, уже продан. Родители не сообщают детям подробности, но старшая дочь знает, что на эти деньги куплены золотые кольца, серёжки, браслеты. Все эти драгоценности уместились в маленьком мешочке, которым отец очень дорожит. Кто знает, что готовит дальний путь?..
         Вся улица в курсе их завтрашнего отъезда Мальчишки и девчонки явно завидуют ей, Малке. Ещё бы! Столько нового увидит! Что до взрослых, то они совсем другие люди. Сама ведь слышала, как один папин знакомый отговаривал его. Куда, мол, Авраам, собрался? Время нынче смутное. Царская Россия пала, неизвестно, что будет завтра и чего ждать от новой власти. В стране анархия разгулялась…

       И в этом Малка, конечно же, ничего не смыслит. Вот слово «революция» она знает. Потому что у всех оно на устах. Правда, не понимает, то ли благодаря этой самой революции они могут уехать, то ли покидают свой дом из-за того, что она произошла. Скорее всего, да, из-за неё уезжают. Известно ведь, сколько было слёз, когда после революции в их городке разрушили синагогу. Мужчины были угрюмы и ходили как будто в трауре, а женщины тихонько плакали. И Малке вспоминается, как ещё совсем недавно в весёлый праздник Симха-Тора папа сказал ей: «Шебетей наш мал ещё. Собирайся, дочка, пойдёшь со мной в синагогу ты». У Малки тогда дух перехватило от радости. В спешке она пригладила свои густые чёрные волосы, заплела косичку, надела чистое платье, наспех влезла в туфли, что носила попеременно с братишкой, и пулей вылетела из дома. Отец шёл быстро, и Малка едва успевала за ним, подстраиваясь к широкому шагу. Не сразу поняла, что мешает ей. Уже там, в синагоге заметила, что левая туфля на правой ноге, а правая – на левой. Не смея переобуться в этом святом доме, она так и простояла в своём неудобстве несколько часов.
       Ой, и что только не вспоминается Малке в эту дивную ночь!.. Вся её шестилетняя жизнь проносится, как один день. А завтра начнётся новая, неизведанная. Девочка и не предполагает, что так никогда и не увидит заветную Палестину, не будет учиться читать на иврите, и в памяти на долгие-долгие годы сохранятся лишь отдельные загадочные буквы из древних молитвенников, по которым молился папа, буквы, которые хранили в себе столько тайн… А ещё в памяти останется широкая подвода, устланная всё тем же войлоком, и она с родителями, братом и сестрёнкой едут по пыльной дороге. Извозчик то и дело подгоняет волов – надо вовремя добраться до Феодосийского порта. Рядом узлы с домашним скарбом, мешок сухарей, ведро с брынзой и бочонок топлёного масла, булькает в канистре вода…
      Видимо, и вправду всему хозяйка – судьба. НЕ суждено было Аврааму ступить на землю предков.
       – Куда собрались, люди добрые? – спросили в порту. – Не в Палестину ли?
       Авраам согласно кивнул.
        – Вон, видишь пароход? – показал служитель порта на едва различимое в морской дымке судёнышко. – Так вот, это был последний рейс на Палестину… 
       Ещё долго Авраам, вспоминая эту историю, не мог понять, огорчаться ему или радоваться. До тех пор, пока стало известно, что в открытом море пираты ограбили пассажиров и вместе с ними утопили судно.
     Жить, сестрёнка, будешь долго
       Изя крепко обнял сестру, расцеловал. Не виделись давно. За это время у него появилась ещё одна племянница. Старшую, Софийку, за год своей учёбы в Москве он видел всего несколько раз. Часто приезжать не мог – накладно для студента. А девочка так быстро подросла, через год в школу пойдёт. Маленькой Ларочке и трёх месяцев нет. Лежит в своей кроватке и смотрит большущими карими глазами, как будто изучает нового для неё человека. Изя улыбается ребёнку, нежно обнимает сестру:
        – Умница ты у нас, Малочка. Девочки у вас с Исааком – просто прелесть. А малышка, вот увидишь, счастливой явилась в этот мир.
        Сказал и задумался, ушёл в себя. И как будто нечто одному ему известное унесло его куда-то очень далеко.
        – И-зя… Ты где? – растормошила она брата. – Вернись…
        – Ну-ка, ну-ка, дай мне руку. – Продолжая думать о чём-то своём, он всматривается в линии мягкой ладони. – Жить, сестрёнка, будешь долго-долго.
        Малка улыбается. Конечно, ей есть для кого жить.
        – Ну, спасибо, братец, за такое пророчество. И как узнал?
        – А просчитал. Или я не физмат окончил?..
        – Конечно же, конечно. Как это я упустила? Знаю ведь, что ты хиромантией увлекаешься, – вспоминает Малка. – Тогда уж скажи, сколько тебе отмерено?
        – Не много, родная. Совсем не много. Но ты, пожалуйста, живи за всех нас. И да хранит тебя наш Творец.
         Малке как-то не по себе от этих слов: «живи за всех нас…». Но она отгоняет тревожные мысли, увлекает брата другой темой. Времени на встречу мало – Изя должен ехать по распределению института в Барнаул, будет учителем физики и математики в школе. А ей ещё о многом надо расспросить, ведь брат только что из Симферополя, а там – родительский дом, с тех пор, как не удалась поездка в Палестину. Сестре хочется знать, как дела у папы, как мамино здоровье, что у Шебетея с Дусей. Их карапуз Мишутка всё такой же ангелочек, каким видела его полгода назад? Трёхлетний Зорик, сынишка Клавдии, младше своего двоюродного брата, но во всём старается подражать ему.
        Да, у каждого теперь своя семья, свои заботы и радости. А старшей, Малке, всё интересно. Самая младшенькая в их семье – Ханна. Уже закончила школу и будет учиться дальше. Прекрасный возраст – семнадцать лет. И всё ещё впереди…   
   Завтра была война
        Софийка любила встречать папу, когда он возвращался с работы. Выйдет за ворота и ждёт. А завидев издалека знакомую фигуру, стремглав пускается навстречу. Добежит, обхватит за ноги, прижмётся и застынет на мгновение. Ждёт, чтобы папа наклонился, поцеловал, пожалел. Нет, её никто не обидел. Просто, как и любому ребёнку, ей очень хочется внимания и ласки. Хоть и знает, что первым делом папа спросит, присматривала ли за сестрёнкой, в порядке ли малышка, всё равно тайно ждёт проявления отцовской нежности. О таких тайных чувствах даже с мамой говорить не принято. В семье не до этого. Всё подчинено делу. Вот и сейчас прямо с порога папа задаст вопрос маме: «Как дела?», взглянет на маленькую дочурку и примется за работу. Он называет её своей второй сменой. Чтобы семья не нуждалась, приходится по вечерам шить чувяки. Эти лёгкие кожаные тапочки носят пожилые люди, и у папы есть свои постоянные заказчики. Но ведь не каждый день они покупают обувь, поэтому маме приходится ею торговать на рынке. Софийка знает, что это сопряжено с какими-то трудностями, и нередко мама возвращается с непроданным «товаром», а то и вовсе не только без него, но и без денег… Девочку не посвящают в подробности. Но однажды случайно услышала, как мама рассказывала, что её засёк финотдел и всё отобрал. Кто этот финотдел, Софийка не знает, но он представляется ей очень злым и безжалостным. Разве не понятно, что если мама не продаст обувь, то домой вернётся без продуктов?..
      Верно говорят, что нет ничего быстрее мысли. Сейчас вот тоже за какое-то мгновение их пролетело столько, что Софийка даже не сразу поняла, как очутилась на руках у папы. И уже крепко прижавшись к тёплой колючей щеке, держит связанные бечёвкой прутики с тугими коричневыми бугорками. 
      – Это, дочка, чубуки. Мне их принёс один старый татарин по имени Мурза. Сейчас вот придём домой, выроем ямки и посадим. Видишь почки? Скоро они распустятся, появятся листочки, потом веточки… Будет подрастать наша маленькая Лариса, а вместе с нею и виноградные кустики. А через несколько лет все вместе будем срезать спелые виноградные гроздья.
      С тех пор свой каждый новый день она начинала со встречи с саженцами. Они росли во дворе у стены летней кухни. Девочка будет тайком прибегать сюда и потом, когда родной двор сделается таким чужим и недоступным, когда его хозяевами на долгое время станут люди в военной форме. Но это всё потом. А пока что ближайшее завтра принесло страшную весть: началась война. И очень скоро немцы уже хозяйничали в Керчи. И уже совсем в другое измерение ушла нормальная человеческая жизнь. 
      – Мамочка, а что теперь будет с нами? – спросила Софийка, заметив её слезу.
      Малка старалась не показывать своей тревоги детям, при них не плакала и не паниковала, а тут, видно, не успела смахнуть непрошеные слёзы. Старшая дочка была в том возрасте, когда мир открывается перед нею не только каждый день, но и каждый час, каждую минуту.
Она была из тех детей, которые всё впервые увиденное и прочувствованное осмысливают сначала сами, пытаются понять, а если не под силу разобраться в этом, задают вопросы взрослым. Вот и Софийка, оставаясь внешне спокойной и уравновешенной девочкой, теперь утратила улыбку, не радовалась игрушкам, а всё больше сидела у окна, выходившего во двор, уставившись в одну точку. Этой точкой и были виноградные черенки, так хорошо прижившиеся и уже успевшие нарядиться в клейкие листочки. 
На фото: Mалка Мангупли и Исаак Бакши, сентябрь 1935 г., Керчь
50 лет спустя... сентябрь, 1985 г., Керчь

      – Отчего грустим? – спросил как-то папа, заметив задумчивость дочери.
      – Но если война, то что будет с нашими растеньицами, да и с нами тоже?..      Папа задумался, крепко обнял дочку, поцеловал, попытался успокоить… 
      – Ну, ответь, ответь, мамочка, – не успокаивается Софийка, но вместо ответа слышит громкие голоса, доносящиеся с улицы. И вот уже разговаривают где-то в начале двора, у самой калитки… Исаак и Малка прислушались и поняли – заявились немецкие оккупанты вместе с полицаями.
      Ещё минуту назад семья встречала новый тревожный день за утренним чаем. А сейчас она напоминала испуганных птиц. Так бывает, когда над гнездом неожиданно нависает тяжёлая лапа дикого зверя.
     Малка отодвинула плетёный столик вместе с камышовым креслицем, метнулась в соседнюю комнату. Уложив спавшую на руках Ларису в кроватку, прильнула к замочной скважине. Исаак прижал к себе Софийку:
      – Ты только не бойся, доченька. Всё будет хорошо…
     Сердце Малки отбивало тяжёлые удары. Теперь она не только хорошо слышала, но и видела картину у ворот. Их соседка по двору, Татьяна Макаровна разговаривала с эсэсовцем-карателем и полицаем.
      – Ну, говори, старая, евреи тут ещё остались? – с акцентом спрашивал немец.
     – Евреев здесь нет, – слегка заикаясь и от волнения расправляя дрожащими руками фартук, отвечала соседка. И неожиданно уточнила, мол, евреев нет, но есть крымчаки.
  – А ну показывай, где прячутся эти крымчаки, – приказал немец.
      – Там, – обернула соседка свой невидящий взгляд в сторону третьей квартиры. Откуда ей, не зрячей с детства, было знать, что пожаловали палачи, от одного вида которых у нормального человека холодеет сердце…
      Малка увидела надменного подтянутого эсэсовца в чёрном мундире и сопровождавшего его полицая с винтовкой. Это был их сосед по улице.
      Когда они приблизились к двери, Малка инстинктивно отпрянула к мужу.
  – Паспорт! – злобно скомандовал непрошеный гость.
     Пока папа доставал паспорта, Софийка выскользнула из маминых объятий и в секунду очутилась за дверью родительской спальни. В узкой полоске щели взгляд выхватывал то свастику на рукаве, то кобуру, пристёгнутую к ремню, то начищенные до блеска чёрные скрипучие сапоги…             
      Софийка видела, как папа с побагровевшим от волнения и страха лицом открывал сначала свой паспорт, потом мамин и держал документы перед самым лицом немца. А тот медленно, вслух читал имена и фамилии родителей.
      – Крымчак, крымчачка. Исаак, значит. А ты что – Малка-Хая? – язвительно рассмеялся немец. А потом обвёл хозяев взглядом, полным ненависти.  Они же, по слухам зная, что евреи Керчи уже расстреляны и, по-видимому, пришла очередь семей со смешанными браками и крымчаков, коренных жителей Крыма, стояли перед своими потенциальными палачами без всяких моральных и физических сил.
     Один из непрошеных гостей о чём-то спрашивал маму. Софийка улавливала в этом чужом говоре и отдельные знакомые слова. Но звучали они как-то странно, искажённо. Слово «партизан» поняла сразу. Но мама ответила, что партизан здесь нет. Тогда немец что-то выкрикнул, поддев автоматом папину полосатую тельняшку. Мама попыталась объяснить, что муж, мол, инвалид и никакого отношения к армии он не имеет. Немец замолчал.
      А потом указал своей плёткой на квадратную картонную коробку и патефон.
      – Играем, играем, – приказал папе.
Он заставлял перебирать все пластинки по одной и, заглядывая через плечо, читал, довольно улыбаясь, обнажая крупные белые зубы:
– Есть вальс? Играем, играем… Шуберт… Штраус… Кальман…
      То ли мама, понимая обстановку, спрятала пластинки с татарскими песнями, то ли их просто не оказалось именно в этой коробке, Софийке не дано понять.  Как бы там ни было, но с улыбкой немца страх её чуточку прошёл, и она выглянула из-за двери. В это время гестаповец вынул из кармана яблоко и, не снимая своих кожаных перчаток, начал есть его, вгрызаясь в блестящий румяный плод. Он ещё что-то спрашивал, хрустя сочным яблоком и брызжа слюной.
     Софийке показалось, что немцы уже собирались уходить. Тот, первый, заглянул в кроватку, где спала сестричка, а её саму потрепал по волосам, задев холодной кожей перчатки щеку и бросив презрительный взгляд. Но это было ещё не всё. Они буквально шарили, как крысы, по квартире. Прихватили с собой понравившиеся пластинки, простыни, марлю, мыло, медикаменты, просили керосин, свечи.
     А когда один из карателей поддел сапогом их плетёный камышовый столик, и этот столик опрокинулся вместе с посудой и недоеденным завтраком, Софийке совсем стало худо. Она ещё долго помнила звон разбивавшихся чашек и блюдец, лужицы чая и молока.
     Наступил вечер… Электричества давно не было. Кое-как примостившись у края стола, девочка всматривалась в тусклый язычок пламени коптилки и думала: «Хорошо, что маме удалось тогда припрятать от немцев бутылку с керосином, а то как бы вот сейчас в темноте?»                          *   *   *      
   «Уважаемая госпожа Малка-Хая Мангупли!
      Поделившись с нами своими воспоминаниями о том, что вам довелось пережить в годы Холокоста, Вы дали поколениям возможность ощутить свою личную связь с историей.
      Ваше интервью будет тщательно сохранено как важная часть наиболее полной библиотеки воспоминаний из когда-либо собранных. В далёком будущем люди смогут увидеть лица, услышать голоса, узнать о судьбах. Они смогут слушать и учиться, и всегда помнить.
        Спасибо за Ваш неоценимый вклад, за Ваше мужество, за Вашу душевную щедрость.
     С глубоким уважением Стивен Спилберг, председатель Фонда. Лос-Анджелес,Калифорния».
      Это письмо, датированное 23 ноября 1998 года, было приложено к видеокассете с мамиными воспоминаниями о её далёком до- и послевоенном детстве, о том, что связано с историей нашей семьи в предвоенные годы, в дни фашистской оккупации, в далёкой Средней Азии, куда мы эвакуировались. И уже в послевоенное время.
      Я смотрю эту ленту – и невыдуманный рассказ переносит меня в первые послевоенные годы. Я вижу мамино лицо – красивое, молодое, улыбающееся. Порой же оно было в горьких слезах об утраченном, ведь душевные раны не могли зажить, не отдав хотя бы толику той боли, что несло в себе израненное войной материнское сердце. И мы, дети, уже с малых лет научились понимать эту боль, неосознанно брать её на себя, ведь всю большую мамину семью – родителей, братьев, сестёр, их детей расстреляли, замучили в застенках гестапо в Симферополе. Не удивительно, что и моя ненависть к фашизму, моё осознание беды, потерь, трагедии народа были порождены именно этой маминой болью, которую я впитывала и с её молоком, и с её слезами…
      Осень 1941 года принесла с собою много бед.  Советские войска уже оставили Керчь, а немецкие – были на подходе к городу. Время столь тяжёлое, что холодило душу при одной только мысли о том, что не сегодня-завтра фашисты будут хозяйничать здесь со всей жестокостью.
      За несколько дней до оккупации города во дворе дома появились три краснофлотца – израненные, с кровоточащими ранами. Они едва стояли на ногах. Военные умоляли дать им гражданскую одежду и помочь найти Аджимушкайские каменоломни, в которых бойцы ещё держали оборону. Кто-то подсказал морякам, что только там можно спастись.
      Штольни близ Керчи, оставшиеся после добычи известняка, теперь были более или менее надёжным местом. В этих штольнях бойцы долгое время держали оборону города. Здесь же пряталось от немцев гражданское население – старики, женщины, инвалиды, дети.
      Парней тогда встретил наш сосед Александр Гаврилович. Человек преклонного возраста не на шутку испугался… Как поступить? От волнения он ещё больше, чем обычно, заикался, нервничал.
      «Что же делать?» – мучил себя вопросом старик. Буквально на днях они с женой получили две «похоронки» – двое их сыновей пали смертью храбрых на фронтах, а от третьего вообще нет никакой весточки. – Как он там, наш Виктор? Может, ранен и не способен даже написать письмо… Помоги ему Господь, – дрожащей от волнения рукой перекрестился Александр Гаврилович и повёл моряков в сарай.
      – Исаак, Исаак! Выйди, пожалуйста, на минутку, – постучал он в окно.
      Софийка позже узнает, что папа и Александр Гаврилович помогли морякам перевязать раны, накормили, чем могли, переодели в гражданское и подсказали, как нижними дворами уйти в сторону Аджимушкая. А их военную форму сбросили в заброшенный колодец. Когда-то, рассказывала Татьяна Макаровна, это была действующая скважина, и хрустально чистой колодезной водой пользовались ещё её родители, бабушка и дедушка. А когда источник иссяк, колодец превратили в место слива. Теперь же, чтобы замести следы пребывания здесь военных, его забросали камнями и закрыли навсегда.
      «Вот и хорошо, – подумала Софийка, – теперь никто не узнает, что папа спас жизнь этим морякам. Хоть бы они нашли дорогу к каменоломням…».
      Всё, что происходит с ними, с людьми вокруг и вообще в этом, ставшем таким тревожным, мире, девочка просит маму объяснить – у неё больше терпения, чем у папы, умения понять её детскую душу и успокоить. Хотя бы на время, на час…
      Всякий раз, когда сажусь к компьютеру, а тема войны вот-вот готова вырваться из души, передо мной явственно возникает мамино лицо далёких послевоенных лет. На этой видеоленте оно может показаться спокойным. Но я-то знаю, что боль с годами не ушла, она просто притупилась. Возможно, поэтому рассказывает мама обо всём не столь трагично и так, как будто то, о чём идёт речь, происходило вовсе не с нами. Но вдруг словно что-то обжигает меня, сдавливает дыхание, и к горлу подступает комок. И я начинаю понимать, откуда на губах этот почти осязаемый приторно-горький вкус и почему он, преследуя меня так много лет, стал устойчивым аллергеном, болью, вызывающей тошноту и чуть ли не помутнение сознания.
      … Ноябрь сорок первого года. На главной площади нашей Керчи вывешен приказ немецкого командования о том, что все евреи должны явиться на площадь с трёхдневным запасом продовольствия и ценными вещами. Тех, кто не явился, позже находили и расстреливали на месте…
      Напоминание о том времени – справка, полученная спустя годы в Государственном архиве при Совете министров Крыма. А в ней сказано, что я, моя старшая сестра Софа и наши родители зарегистрированы в списках жителей на ноябрь 1941 года в Фонде Керченской городской управы периода немецко-фашистской оккупации.  Из этого следует, что по первому же приказу мы должны были явиться на Сенную площадь.  Это уже позже стало очевидным, что нацисты готовились к массовому расстрелу крымчаков.  
      Тёмный низкий подвал старого амбара, сплошь затянутый паутиной, душит запахом плесени, пугает копошением и писком мышей. Софийке жутко. Но это ещё ничего по сравнению с тем, когда оглушают налёты бомбардировщиков. Их протяжный завывающий гул, за которым почти всегда следуют взрывы, кажется, проникает в каждую клеточку и потом очень долго изматывает всё её хрупкое существо. Вот и сейчас девочка потихоньку поднимается, прислушивается. Всё это время, пока там, наверху, гудело и свистело, она, прикрыв сестрёнку, изо всех сил сдавливала ладошками уши. Чтобы не так слышно было. Лариса совсем ещё кроха, ничего не понимает. Однако Софийка не перестаёт удивляться, как эта малютка предчувствует каждую очередную бомбёжку. Заметила: если бросила пустышку, а в больших распахнутых глазах застыло беспокойство – жди немецких «стервятников». Так взрослые называют вражеские самолёты. И тоже присматриваются к ребёнку, как к некоему сигналу.
       – Мама, мамочка, я так проголодалась…
     – Потерпи, родная, потерпи. Вот вернётся папа, может, хлеба где-то добудет.
      Сказала, а сама подумала: «Какой там хлеб, если наши, отступая, сжигали и взрывали всё подряд, лишь бы немцам не досталось».
Софийка тоже очень надеется на папу. Он такой, что всё может. А вот на фронт его не взяли, потому что инвалид с детства. Но об этом она только теперь узнала. Раньше, до войны, когда дворовые мальчишки спрашивали: «Почему у твоего папы шея кривая?», она просто отмахивалась и называла их врунами. И вспомнилось, как недавно, когда по радио только объявили, что началась война, но жизнь ещё какое-то время почти не менялась, а только в глазах взрослых улавливались тревога и беспокойство, папе принесли повестку о том, что он должен явиться в военкомат. Мама объяснила, что, наверное, папу отправят на фронт и он будет воевать, чтобы защитить страну, выгнать немцев и не позволить им тут хозяйничать. Софийка страшно переживала, что они с мамой останутся сами. И кто тогда их самих будет защищать, если не папа? Но к вечеру папа вернулся домой и сказал, что медицинская комиссия Керчи не дала ему разрешения на призыв в Красную Армию, потому что он с детства инвалид. Но подтвердить заключение этой комиссии должна другая, та, что находится в военкомате Феодосии, и папе срочно надо ехать туда.
      Уже стемнело, поднялся ветер, внезапно налетевший со стороны моря. А точнее – со всех сторон, потому что Керчь – это самая восточная точка степного Крыма и омывается сразу двумя морями – Чёрным и Азовским. Софийка не любит этот сильный ветер – он такой пронизывающий и так засыпает глаза пылью, что больно смотреть. Так и хочется оказаться в тепле, прислонившись к пахнущей свежей известью печке с потрескивающими внутри дровами и огненными сполохами на стене, или крепко-крепко   прижаться к маме. Ведь рядом с ней всегда так тепло и спокойно.
      Картинка проводов папы всплыла так ярко, что Софийка на миг как будто очутилась там, у калитки их дома. Папа, обеспокоенный и нервный, с вещевым мешком за плечами, обнимает маму: «Не волнуйся, Муси (так он любит обращаться к ней, делая ударение на последний слог — на французский манер), я скоро вернусь». Мама держит завёрнутую в покрывальце Ларису, а порывистый ветер играет с её юбкой-клеш, надувает её, как будто превращая в степной колокольчик. Софийка прижимается к маме.
      … Возвращения Исаака ждали уже на следующий день. Но ни завтра, ни послезавтра он не появился. И только на четвёртый день – голодный, уставший, заросший и сразу будто постаревший, как подкошенный, упал у порога. Три дня и три ночи шёл он без отдыха, без еды и сна из Феодосии в Керчь с одной мыслью – добраться до семьи. Получив «белый билет», как человек, непригодный для службы в Армии и военных действий, он фактически был брошен на произвол судьбы. Уехать было не на чем, попутные машины на дорогах почти не встречались, а если и попадались, то везли военных, которым не было дела до затерявшегося путника. Да и опасно было появляться на пустынном шоссе – время ведь военное. Потому он и прокладывал свои маршруты по деревням, перелескам, железнодорожному полотну, пока не добрался до родного города.
      С тех пор папа всё время с ними. Выходит, думает Софийка, что его инвалидность оказалась спасительной для неё. Проглотив голодную слюну, она с трудом набирается терпения и ждёт.
      … Осторожно приоткрыв калитку, Исаак выглянул на улицу. Ни души. Но картина… От домов напротив, остались лишь груды развалин. Что-то в них ещё горело, превращая остатки прежней, довоенной жизни в пепел. И ветер с силой разносил повсюду этот горький запах дыма.
«Может, на этом пепелище что-то найду?» Только перешёл дорогу, как послышалось цоканье копыт, и из-за угла, где пересекаются улицы имени 23 Мая и имени Пирогова, выкатила двуколка.      – Эй, сосед, – позвал возница, – мука нужна? Могу продать, если хочешь.
      Исаак тогда ушам своим не поверил – сам Бог, что ли, послал спасителя?
     – Килограммов десять есть тут в мешке. Гони триста рублей и забирай.
       – Спасибо, браток, – обнял его Исаак, отдал деньги, – век тебя не забуду.
     Уже дома, открыв мешок, они почувствовали едкий запах керосина. Поняли тогда что к чему. Перед приходом немцев в город сжигалось и уничтожалось многое, в том числе и продовольствие, хранившееся на складах. Чтобы врагу не досталось. Видимо, муку, облитую керосином, не успели сжечь. Вот расторопный сосед и не упустил случая заработать на этом.
      Притихшая Софийка наблюдала, как мама разжигает примус. Накачала тугой насос и, когда чашечка наполнилась керосином, чиркнула спичкой. Пламя мгновенно поднялось ярким столбиком, осветило подвал, и девочка увидела мамино лицо в слезах. Она не понимала, почему мама плачет, ведь теперь-то у них есть мука, значит, будет что поесть… И вчера тоже мама плакала, когда воду с колонки принесла. Но тогда было понятно – сильно испугалась, ведь её чуть не застрелил фашист.
      Софийка хорошо знала, что ни во двор, ни на улицу выходить нельзя, потому что днём и ночью патрулируют немцы. И один, увидев у водоразборной колонки маму, нацелил на неё пистолет. Но тут заметил солдата, бегущего с нижней улицы на гору Митридат, и отвлёкся. Выждав, когда тот приблизится, выстрелил. Мама увидела, как парень упал замертво, и немец поспешил к нему. Мама, между тем, успела убежать. Она рассказывала об этом, едва переводя дыхание и дрожа от волнения. Софийка тогда осторожно взяла из маминых рук полупустой медный чайник.
      Когда пламя превратилось в совсем маленькие оранжевые язычки, мама вновь подкачала насос, прочистила отверстие головки специальной иглой, и голубоватый крепкий огонь заструился из крохотных дырочек кругляшка. Подвал наполнился весёлым стрекочущим примусным жужжанием, а вскоре и запахом жареных лепёшек, перебившим керосиновое удушье.
      – Ну, вот, маленькая, сейчас будем есть… – Софийка по-матерински аккуратно заправила колечко шелковистых волос под чепец, взяла из ручонок малышки пустую бутылочку, перестелила одеяло. Поближе к ящику, служившему столом, пододвинула оцинкованную лохань, в которой лежала сестрёнка. Эта лохань служила сестричке и кроваткой, и люлькой.
      Ох, как аппетитно пахнут эти маленькие золотистые каравайчики! Мама всем налила по кружке кипятка, заправленного оставшимся вареньем, раздала по лепёшке. И маленькой Ларисе отломила краешек. Та крепко зажала его в своём маленьком кулачке и принялась, причмокивая, посасывать.
      Софийка откусила хрустящую корочку и закашлялась – керосиновый вкус застрял в горле. Девочка отпила сладкого из чашки и… заплакала. Но очень хотелось есть, и она, давясь и морщась, проглатывала тёплые хрустящие кусочки, приправленные горько-солёными слезами.
    … Керосинового вкуса нашему детству добавили и первые послевоенные годы. Нас у родителей тогда было уже трое. У всех девочек красивые длинные волосы. Стричь наголо не решались, а уберечься от вшей можно было только керосином. Помню, как после каждого мытья головы дождевой водой с хозяйственным мылом мама щедро наливала в ладонь эту дурно пахнувшую голубовато-желтоватую жидкость и тщательно смазывала ею волосы. Они становились гладкими, блестящими и чистыми. Запах, конечно, улетучивался очень скоро. Но во мне он, оказывается, жил ещё долгие годы. И не запахом даже, а скорее – вкусом. Горьким и едким. Тем самым, что я так явно ощутила на своих губах, когда мамин рассказ поднял самые глубинные пласты памяти. Это был керосиновый вкус нашего военного и послевоенного горького детства.
 Этот странный, непонятный мир
      Спустя некоторое время семья пряталась в подвале уже не своего, а соседнего дома. В её же квартире разместился штаб воинской части. Приехали военные, перенесли все вещи в сарай, а для жильцов подыскали комнатку во дворе, что рядом. Здесь, опять же в подземелье, Софийке темно, зябко. И скучно. А от постоянного чувства голода подташнивает. Затаив дыхание, она прислушивается к каждому звуку, доносящемуся сверху, и ждёт, когда послышатся шаги дяди Гриши. Их она узнаёт сразу: цок-цок о каменные ступеньки. Сама видела, как папа подбивал его сапоги металлическими косячками-подковками. Вот они-то и стучат. Дядя Гриша – штабной повар. Он очень жалеет их семью. Высокий, с пышными усами и голубыми, как небо, глазами, он напоминает доброго Деда Мороза. Осторожно отодвигает заслонку, потихоньку приоткрывает скрипучую дверь.
      – Ну, как тут наша мамочка с детками поживает? – спрашивает дядя Гриша и протягивает котелок с гречневой кашей. – На, поешь, тебе ребёнка кормить…
      И Софийке непременно что-то достанет из кармана: то кубик сахара, то галету, да такую вкусную, что лучше всякого печенья. А однажды, к радости девочки, небольшой лист бумаги принёс и карандаш химический.
      – А это тебе, дочка, рисуй что захочешь. Или буквы пиши. Вот скоро закончится война, и ты в школу пойдёшь, в первый класс.
      Софийка знает, что у дяди Гриши дома, на его Украине, такая же дочка осталась. А как-то пришёл и принёс маме шерстяные носки. Сам связал. «Возьми, пригодятся». Мама не знала, как и благодарить дядю Гришу за доброту. Носки, они и впрямь пригодились в лютые морозы в далёком Казахстане, куда скоро пришлось эвакуироваться всей семьёй – враг вторично был на подступах к городу. Но если бы не дядя Гриша, кто знает, что сталось бы после одного из налётов бомбардировщиков, когда полностью засыпало подвал. Он первым тогда поднял тревогу, привёл солдат, разгрёб завалы…
      … Литвинка. Это слово Софийка слышит впервые. Папа произносит его шёпотом и вместе с мамой собирает вещи. Всё умещается в два мешка. В один – сухари, в другой – документы, фотографии, детские вещи.
      Уходили на рассвете, сразу после того, как временно прекратилась бомбёжка. Софийка упросила папу разрешить хоть на минутку забежать домой и проститься с дядей Гришей, а заодно и саженцы полить.
       – Не беспокойся, детка, пока мы здесь, я присмотрю за твоими питомцами. Всё будет хорошо. А их, – дядя Гриша посмотрел вслед улетающим самолётам, – мы обязательно прогоним…
       Литвинку вначале не бомбили. Внимания немецкой авиации эта городская окраина не привлекала. Пролетая над ней, самолёты с огромными чёрными крестами на крыльях едва не касались крыш, и запросто можно было увидеть немцев, прильнувших к иллюминаторам и готовых в любую минуту выпустить пулемётную очередь. Однако неугомонную ребятню в домах не удержать. Понятно – у детства нет страха. Софийка тоже, услышав гул, выбегает на улицу вместе со своими новыми друзьями. Грозные «птицы» держат курс в сторону порта, заводов и фабрик.
     – Один, два, три, четыре…– Софийка загибает пальцы одной руки, потом другой…
     А самолёты всё летят и летят. Она же умеет считать только до десяти. И мальчишка, что постарше, преподаёт ей первый математический урок:
     – Одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
     – Ой, мамочка, – радостная вбегает в избу Софийка, – представляешь, научилась, научилась!.. Я уже умею считать до двадцати!
      Девочка ещё не знает, что пулемётная очередь двадцать первого, последнего в смертоносном клине, самолёта оборвала жизнь мальчишки…
      С тех пор детей на улицу не пускали. И Софийка, открытая и добрая душа, совсем заскучала. Лариса – сестричка забавная, конечно, но м аленькая ещё. С ней ни поиграть, ни поговорить о чём-то важном, ни порисовать… Девочка достаёт свой заветный чернильный карандаш, подарок дяди Гриши, аккуратно сложенный листок бумаги, умащивается на подоконнике. Здесь посветлей – уже сумерки, а свет в избе не зажигают, потому что маскировка. Чем хорош этот карандаш, так тем, что если чуточку намочить грифель, то им можно сильно не надавливать, а рисунок или буквы получаются яркими, чёткими. Софийка рисует традиционный домик с оконцем, дверью, конусной крышей и трубой, из которой поднимается в небо спиралька дыма. И, конечно же, забором. Но на этот раз домик – лишь фон для главной детали рисунка, виноградной лозы. Она видится сильной, упругой и как будто поющей песенку. О чём? О том, как хорошо греться в лучах солнышка, питать своим соком нежные резные листочки. Они и в самом деле получаются ну точь-в-точь как настоящие. Неважно, что не зелёного цвета, а фиолетового. Зато они до боли знакомые и даже родные.
      Этот чернильно-карандашный рисунок напомнил совсем недавнее их прошлое. Впервые месяцы войны хлеб в магазинах не продавали, чтобы не собирались люди в длинные очереди. Его развозили по домам. И каждый день в одно и то же время Софийка выходила за ворота и ждала подводу. Все соседи её ждали. Получала семейную порцию в заветном белом полотняном мешочке, на котором было написано тоже чернильным карандашом: «Бакши И.Я., 23 Мая, 45». А взамен отдавала точно такой же, чисто выстиранный и отутюженный.
     … В дверь несмело постучали. Мама открыла – на пороге стояла соседская девочка Клава. Она местная, литвинская. С ней Софийка подружилась и любила играть возле дома. Но сейчас нельзя, и мама разрешает пойти ненадолго в гости. Девочкам хорошо вместе, они ровесницы. У Клавы много игрушек, цветных карандашей – рисуй сколько хочешь. И время пролетает незаметно.
      О том, что засиделась, напоминает покалывание под «ложечкой». Клавина мама наливает в кружку молоко, отсыпает из кулька горку печенья и уводит дочку в другую комнату.
      – А Софочке моей? – упирается Клава.
      Но мама силой подталкивает дочку и уже почти шёпотом:
      – Ешь сама, говорю. Нечего нам ещё жидов подкармливать…
      Дома родители что-то объясняли по этому поводу, но Софийка всё равно не понимала, что же происходит в этом странном мире. Да и откуда было знать шестилетнему ребёнку, что спрятанная от черноглазой девочки кружка молока – только начало тому, что придётся пережить в эту войну, да и после неё тоже.
      Слово «эвакуация», в отличие от слова «оккупация», для Софийки и новое, и очень неудобно произносимое. Папа пришёл взволнованный и сказал, что рано утром придётся уходить на переправу. Специальных катеров нет, есть только военные, а на кавказский берег надо попасть любой ценой. Даже ценой риска для жизни, ведь оставшись на этой крымской земле, где уже хозяйничают фашисты, всё равно нет шансов выжить. Софийка слушает папу, а детское воображение рисует странные для этого времени картинки: то они на летучем паруснике парят над водой, а там, внизу, поднимаются огненные столбы, потом резко падают и гаснут в морской пучине, то летят на ковре-самолёте вместе с седобородым и смешным старичком… Но очень скоро эти сказочные сюжеты растворятся, уйдут, уступив место суровой реальности, которая надолго вытравит улыбку, смех, бесшабашность и веру в то, что мир светел и прекрасен, что добро всегда побеждает зло. Реальности, имя которой – война.
  Переправа на берег правый
      А завтра было 6 мая 1942 года. Точнее. Завтра ещё и не наступило. В предрассветной пелене Софийке ничего не видно. Ей так трудно идти и очень хочется, чтобы папа дал руку. Но он где-то там, впереди. Да и руки у него заняты. Хоть и брали самое необходимое, а мешки получились тяжёлые. И у неё самой ноша – в одной руке котелок с кашей, в другой – чайник с водой. Спотыкается, но идёт. Мамин белый шерстяной платок поверх тёмного суконного пальто – как ориентир в серой ночи. Папа так его повязал, чтобы маме легче было нести Ларису. А за спиной у мамы мешок с пелёнками и необходимыми детскими вещами, на ногах тяжёлые папины сапоги.
      Путь до переправы долгий. Только к утру прибыли в Капканы. В этом небольшом рыбацком посёлке надо отсидеться до ночи и потом снова в путь. Софийка видела, как папа дал целую пачку денег хозяину домика, что на краю села, и тот позволил остаться до наступления темноты. При условии, конечно, чтобы «не рисовались тут на людях». Известно ведь, чем грозит, если прячешь евреев, крымчаков, цыган...
      Днём Софийка папу так и не видела – в доме он не сидел. А к вечеру пришёл с хорошей вестью: здесь несколько крымчакских семей, так все вместе собрали денег, договорились с местным рыбаком, и в два часа ночи надо быть у причала. Рыбацкая фелюга доставит всех к переправе, а там до Кавказа – рукой подать. В Капк4анах тогда ещё не знали, что немцы уже на Литвинке, что их авиация «полным ходом», как говорит папа, бомбит переправу. А сегодня вечером под своим разрушенным домом погибнет тот самый рыбак, что собирался помочь беженцам уйти от смерти.
      – Ой, смотрите, смотрите сколько военных! – Софийка поднимает кружевную оконную занавеску, – это же наши солдаты! Правда, мама?
       И маму в этот момент словно сила какая-то срывает с места. Она как стояла с Ларисой на руках, так и выбежала с нею на улицу. Волнуется и будто ищет глазами кого-то в этой колонне людей.
      – Малка, Малочка, неужели это ты? Что ты здесь делаешь, почему не уходишь? – В высоком, симпатичном парне мама узнаёт комсорга своего консервного завода, где работала до того, как вышла замуж за папу и переехала из Симферополя в Керчь. – Разве не знаешь, что бомбят уже переправу и эвакуация населения прекращена? Переправляют на Кавказ только раненых и больных. Бери семью и уходи отсюда немедленно.
       И снова ночь в пути. Для Софийки она ещё труднее, чем прошлая. Идти приходится по узкой тропинке. Справа от неё – море, слева – степь с колючим-преколючим кустарником, а за нею остались погружённые в темноту дома посёлков Капканы и Опасное. Теперь девочка понимает, почему так странно названы эти места. Тут и в самом деле очень страшно и опасно. Даже папа с трудом выбирает путь. Вся прибрежная полоса – то скользкий илистый грунт, то огромные камни-валуны, то неожиданно возникают перед тобою холмы с глубокими расщелинами. Тяжело и нет сил. Так бы и заплакала от усталости. Но надо терпеть. Плохо, что даже отдохнуть нельзя, потому что до рассвета надо успеть. У развалин старой крепости Еникале папа разрешает сделать короткий привал, чтобы перепеленать Ларису.
       Загадочное слово «переправа» перед Софийкой предстаёт в виде сплошного кошмара. Гул самолётов, свист пуль, разрывы снарядов, крики и стоны раненых. Вдоль берега ходит патрульный в военной форме и с автоматом. Он не подпускает к катерам и грозится стрелять, если кто-то посмеет приблизиться. Софийке страшно: она никогда не видела так много крови и столько убитых и раненых людей. Санитары укладывают их на носилки и по доскам поднимают на катер.
      Переправу бомбят уже вторые сутки. Слух о том, что вместе с ранеными переправят женщин, детей и инвалидов, быстро развеялся. Софийка крепко прижимается к маме и старается, чтобы из-за большого валуна её не было видно. Даже подол коротенького пальтишка подтянула под себя. Сейчас её не так страшит бомбардировщик, как патрульный с автоматом, не позволяющий приблизиться к катеру. Холодно. И очень хочется спать. Вот и мама, склонившись над малышкой, задремала – совсем выбилась из сил. А тут папа:
      – Не спи, родная, не спи, пожалуйста. Видишь, патрульный ушёл вдоль берега, и ты, давай, незаметно, короткими перебежками продвигайся с детьми к причалу.
       У Софийки промокли ботиночки, и в них хлюпает вода, набралась-таки. Сидя на сыром песке, она, как и мама, перемещается вдоль берега. Метр, ещё метр. Затаились – патрульный возвращается. Вот он снова повернул по своему маршруту – и снова короткие перебежки. А вот уже и заветный катер. Софийка и не заметила, как рядом оказался папа. Он появился из воды словно волшебник морской, поднял её, забросил в катер и прикрыл брезентом. Под его тяжестью девочка немного согрелась. Но ей здесь темно и дышать нечем. Сквозь сплошной шум и гам она отчётливо слышит чей-то громкий взволнованный голос. Краешком глаза пытается рассмотреть, что же там происходит. Оказывается, тот самый патрульный сбросил с катера двух женщин, папу и ещё нескольких человек прямо в воду и уже нацелил на них автомат. А другой военный, но раненый, с перевязанной рукой стреляет из пистолета в воздух. Сквозь залпы слышится:
      – Ах, ты подлец! Одумайся! Ты что творишь? Ведь эти евреи – наши советские люди, чудом оставшиеся в живых. Если их не переправить, значит оставить на верную гибель, на растерзание врагу. Потом будем распечатывать снимки в газетах о злодеяниях фашистов, да? А разве это не дело рук и таких, как ты? Немедленно верни на катер женщин, инвалидов и стариков!
      Он помогает женщинам подняться на борт и по-отечески заботливо устраивает в укромном месте. Успокоенная этой добротой и состраданием, Софийка закрыла глаза, прислонила голову к маминым коленям и погрузилась во что-то тёплое и приятное, где тишина и блаженство. Сон коснулся её пушистых ресниц, перенёс в теперь уже такое далёкое время, в котором осталось её детство – мирное, без бомбёжек и страхов, время, которое открывало детскому воображению такой чудесный и безмятежный мир. Вот она прикасается к нежным, как будто покрытым светло-зелёным лаком, клейким виноградным листочкам, а на губах кислинка от усиков лозы. Какие они смешные… Похожи на рожки улитки, но только сильно вытянутые. «Улитка, улитка, высунь рожки, на порожке дам тебе кашки в золотой чашке…». Присказка-считалочка переносит в другой сюжет сна: только что прошёл весенний дождь, она босиком шлёпает по мокрой траве и едва не задевает коричневый домик улитки. Свежо, приятно, и от солнечного света слепит глаза. Прищуришься, а от ресниц разбегаются блестящие лучики. И эта чудо-радуга в небе. А по ней спускается крошечный гномик. Весёлый и добрый, он протягивает руку, и вместе они поднимаются по разноцветному хрустальному коромыслу прямо к белому пушистому облаку.
      Оглушительный рёв вернул из сна в реальность. Софийка выглянула из-под брезента и оказалась в тёмной ночи. Рассвет ещё не наступил, но в небе уже таяли звёзды, а над катером кружил самолёт. Папа сказал, что это немецкий разведчик, и надо ждать бомбёжку. И верно. Сделав несколько кругов, самолёт исчез. А через минуту с керченского аэродрома поднялись три бомбардировщика. И что тут началось…
      Софийка запомнит эту страшную картину на всю жизнь. Катер нёсся к берегу, а вокруг всё свистело, стонало и ревело. Укрывшись плотно с головой, она слышала, как разрывались бомбы, как кричали люди, как волны с грохотом обрушивались на катер. Наверное, это было чудо, что они успели всё-таки добраться до берега. А катера, что шёл следом, не стало вместе с людьми. Все погибли.
   Катится, катится голубой вагон
       Открытый всем ветрам кавказский берег тоже бомбили. Налёты были долгими и, казалось, конца им не было. Единственным, но очень надёжным укрытием стали огромные валуны, за которыми прятались сошедшие с катера люди.
       – Господи, Господи, помоги! – шептала мама. И дочка, прижавшись к ней всем своим дрожащим от страха худеньким телом, плакала и очень боялась. Боялась и того, что Бог, который живёт там, на небе, не услышит маму. Потому что её тихий голос заглушают рёв самолётов и эти бесконечные взрывы бомб. «Хоть бы эти бомбы у них скорее закончились…» – думает она. И вот уже последняя взрывная волна. Но именно она такая сильная, что разбросала всех в разные стороны.
       А потом – чистое небо. Короткая тишина. И вот они уже вместе со всей колонной людей идут по кубанской дороге. «Откуда их так много?» – думает Софийка, но не задаёт родителям лишних вопросов. Сама догадывается: видно, прибыли сюда ещё раньше их, но выжидали прекращения бомбёжки. В первой из придорожных бомбовых воронок присели перекусить. Мама налила в жестяную кружку воды, обмакнула в ней сухарик. Он показался Софийке таким вкусным. Но даже этому ей не дано порадоваться. Рядом остановилась военная машина. Вышел молодой командир и – к папе:
       – Почему не на фронте?
       Папа предъявляет «белый» билет, но его всё равно увозят в комендатуру для более тщательной проверки.
       – Не ждите меня, идите со всеми, не отставайте. Я обязательно догоню вас, – почти прокричал папа, и голос его оборвался урчанием удаляющегося автомобиля, в который военные затолкали его, словно преступника.
        Девочка ещё теснее прижимается к маме, ей страшно оставаться без папы. Ну, как вот сейчас без него?.. Она старается не отставать. А колонна движется и движется в краснодарском направлении. И кажется, что дороге этой никогда не будет конца. Своим детским умом Софийка понимает, что такие вот военные дороги могут навсегда разлучить их с папой. И ничто не может её успокоить – ни пригревающие солнечные лучи, ни изумрудная шёлковая трава, в которую, будто в ковёр, вплетены пятнышки жёлтых одуванчиков. На этом ковре и присели отдохнуть женщины с детьми. Софийка помогла маме перепеленать сестричку и сорвала маленький пушистый цветок. Обрывая трубочки-лепестки, будто гадая на ромашке, шептала: «встретим, не встретим…». На последний выпало «встретим». Она улыбнулась, прижала к губам стебелёк и немного успокоилась. Уже следующий день подарил праздник – папа догнал их.
      Дороги войны. Они пролегли через детство, оставив свой тяжёлый след. Его с годами и дожди не смыли, и снежные пороши не замели, и ветры не выветрили. А росинки слёз, что застыли на самом донышке души, не смогли высушить даже самые горячие солнечные лучи.
       Жаркое лето сорок второго. Уже много дней подряд поезд везёт беженцев в Среднюю Азию. Голубые вагоны напоминают трамвайные – маленькие, тесные, душные и очень неудобные для дальнего следования. Нет воды, нет туалетов, негде даже прилечь, не дают покоя назойливые мухи. Взрослые говорят, что это польские вагоны. Софийке всё равно, чьи они. Зато уже скоро приедут на место. В поезде ей не так страшно – здесь много детей, и она успела подружиться с весёлой черноглазой девочкой Милой. Мила едет с мамой, а папа погиб на фронте, брата немцы расстреляли, потому что он еврей.
       На станциях поезд стоит подолгу, и девочкам позволяют выходить только по нужде. Хоть и маленькие ещё, а стесняются и потому бегут под вагоны – за колёсами их не видно. Очень скоро Софийка уже заправляет в трусики маечку и выбирается из-под вагона. В одно мгновение страшная сила отбрасывает её в сторону, а скрежет колёс сливается с детским криком. Мила осталась под колёсами маневрирующего поезда…
       Софийка не сразу поняла, что случилось. От сильного испуга она даже говорить не могла и на вопросы взволнованных родителей не отвечала. Только потоки слёз струились из распахнутых глаз. Потом, прижавшись к оконному стеклу, она уже плакала навзрыд и всё приговаривала: «Милочка моя, Милочка…».
       Перрон потихоньку пустел. Поезд качнуло. Он тронулся, и медленно поплыли в обратную сторону станционные постройки, деревья, фонари. Софийка увидела милочкину маму. Она на руках несла безжизненное тело своей маленькой дочки и ещё какое-то время шла рядом со скользящим по рельсам вагонам. Но постепенно поезд стал набирать скорость, убыстряя своё движение. Он как будто торопился облегчить изболевшуюся софийкину душу – в свои неполные семь лет девочка успела пережить так много трагического.
       За окнами голубых вагонов мелькают бесконечные степные просторы Казахстана. И хотя в этот далёкий край эхо войны не долетит, на долю детей военного времени выпадет немало испытаний.
  Зульфия, так Зульфия…
… Казахские дети глухого аула, что в нескольких километрах от станции Отар, в отличие от взрослых, приняли новеньких в свои ряды без проблем. Для них ещё не существует национальных различий. И неважно, что плохо и весьма неохотно говорят по-русски, что не знают такого имени, как София.  А София по-казахски у них звучит как Зульфия. Ну и что? Зато какие они добрые, отзывчивые! Хотя бы вот этот Омар с круглым, как луна, лицом и узенькими щёлочками озорных глаз. Вот вчера, например, целую горсть дроблёного пшена протянул ей: «Ну, что ты, не стесняйся, бери. А хочешь, отнеси домой». 
      С этими ребятами Софийка часто теперь ходит в степь, где пасутся коровы. И, когда повезёт, приносит домой по полведра коровьего помёта. Мама перемешивает его с соломой, делает кизяки, похожие на лепёшки, хорошенько высушивает их, складывает и потом топит ими печку. Со своими новыми друзьями девочка ходит и на станцию. Весть о том, что подошли товарные платформы со свёклой, облетает аул быстро. Софийка теперь очень боится поездов. Она не рискует так же, как мальчишки, и не взбирается на вагонные колёса. Правда, если подняться на колесо, то запросто можно дотянуться рукой до заветных плодов. Её друзья уже знают, как тяжело пережила Софийка гибель подружки Милы, попавшей под колёса поезда, и щедро делятся своей добычей. Хотя достаётся она, ох, как нелегко. Солдаты, приставленные охранять ценный груз, следующий на сахарный завод, завидев ребят, начинают стрельбу. Не по ним, конечно, а в воздух. Но каждый такой выстрел отдаётся болью в маленьком софийкином сердечке. И всё равно она приходит сюда, чтобы принести домой хотя бы одну свёколку. Это отличная добавка к тому, что мама собирает в овощных отходах, которые выбрасывают повара станционной столовой. Она тщательно моет щёточкой очистки картофеля, моркови, зелёные листья капусты, мелко нарезает всё это, варит, а потом перемешивает с порцией супа, который дают папе в депо, куда его приняли на работу. Софийке очень нравится запах этой еды. Особенно, когда она заправлена жиром. Его иногда приносит соседка Гюльнар-апа, которой мама помогает по дому. Если медный самовар начищен до блеска, а топка печи идеально обмазана глиной, она может и расщедриться. Вот совсем недавно дала полную мисочку вкусно пахнущего топлёного бараньего жира. 
      … Софийка поймала из рук Омара крупный, увесистый корнеплод. Мама очень обрадуется. Наверняка половинку его сварит, разрежет на кусочки и подаст к чаю вместо сахара. Кажется, что нет ничего на свете слаще этих полупрозрачных розовых кубиков…  Настоящий сахар девочка попробует только спустя два года. Её любимая учительница Мария Алексеевна каждый первый урок будет начинать с того, из-за чего, пожалуй, многие дети и приходили тогда в школу. Она медленно пройдёт между рядами и насыплет на голубые, жёлтые и розовые тетрадные промокашки
по чайной ложечке белых кристалликов.    
       … Софийку разбудил и жуткий холод, и плач маленькой сестрички. Ёжась и потуже затягивая за спиной узел маминого шерстяного платка, она неохотно встаёт.
       – Ну, сейчас, сейчас. Не плачь. Вот тут мама тебе что-то оставила поесть.
      Пока кормит сестрёнку, терпеливо объясняет, что вот как только мама соберёт на станции уголёк, так и вернётся. Будет чем печку растопить, и тогда теплее станет. Говорит, а у самой руки от холода сводит.  Маленькое заиндевевшее окошко разрисовано голубоватыми хрустальными ёлочками, запорошенными снежком. Ну, как будто во владениях Снежной Королевы. Да только от этой холодной красоты, кажется, сама душа стынет. Девочка вспоминает, как в недавнюю довоенную зиму вот так же были заморожены окна в их крымском доме. Но тогда всё было иначе. С утра мама растопила печку. Тёплый дух наполнил комнату, где она спала. Да и проснулась-то от вкусного запаха топлёного молока. Вот она, откинув одеяло, подбегает к открытой духовке, а внутри – казанок с молоком, затянутым румяной пеночкой.
    – Умываться, и быстренько к столу, доченька, – ласково зовёт мама. 
      А она в своей ночной рубашонке, в тапочках на босу ногу, бежит не к столу, а прямиком к окошку. Дотянулась до подоконника и приставила пальчик к запорошенной снежной ёлочке. Держит, держит, пока холод не сведёт    руку и не заставит отвести её от замысловатых рисунков на стекле. «Вот здорово, – думает она, – получилась такая маленькая проталинка, а сквозь неё видны сверкающие на солнышке сугробы… И её Снеговик тоже, слепленный вчера вместе с соседскими ребятами. Смешной такой, с ведёрком на голове вместо шапочки… 
   – Ну, вот и блинчики с маслом готовы! Ты умылась? 
      Голос мамы ей слышится так явно, будто доносится из-за стены, из хорошо натопленного дома. Но реальность возвращает её в эту крошечную комнатушку с маленькой холодной печкой, топчаном, на котором каким-то образом помещается вся их семья, тумбочкой и одной табуреткой. 
     … А мамы всё нет и нет. Есть хочется до боли. Софийка встаёт, чтобы выпить воды. Но вода в ведре так замёрзла, что ледяную корку даже железной кружкой не разбить. На тумбочке мисочка с оставшимися крошками бараньего жира. Она долго не решается взять их, ведь тогда нечем будет заправить суп. Но голод пересиливает. Девочка пересыпает в ладошку белые комочки, похожие на вчерашний снег, и не спеша съедает по одному. Во рту ещё долго остаётся вязкий вкус жира. И кажется, что трапеза эта будет длиться долго-долго. 
    «Красное! Уберите красное!..»
      … Омар опекает Зульфию, пожалуй, больше, чем остальные ребята. И змечает, что с закончившимися холодами сердце его подружки немного оттаяло, как будто бы согрелось под весенним солнышком. С утра пораньше забежал за ней – ребята собираются в степь за диким чесноком. В здешних местах он – единственное спасение от цинги. Мама не возражает, отпускает дочку, ведь у неё тоже кровь из дёсен идёт, а лечить больше и нечем. Девочка любит такие походы, они помогают на время забыть о том, что есть война. Но что это? Почему снова так сдавило грудь и звон в ушах? Софийка уже не слышит своих говорливых друзей. Ну, что за наваждение? Маки! Да, конечно, эти алые маки… Они как капли крови, как огненные вспышки на бурой потрескавшейся земле. Девочка закрывает ладошками глаза. Маковая полянка исчезает, а сквозь стрекот кузнечиков и жужжание жучков откуда-то, из самого далека, прорывается: «Красное! Уберите красное!..» .
        И перед глазами – картинка недавнего прошлого. Краснодарское направление. Выцветшей серой лентой пролегла сквозь степь узкая полоска асфальта. Кажется, нет ни начала, ни конца и этой дороги, и этого безжизненного пространства. А жара такая, что жжёт всё внутри. Будто бы саам солнечный диск расплавился, разлился по небу и поливает горячим варевом движущихся по шоссе беженцев. Утомлённые дорогой и солнцем женщины, старики и дети с рюкзаками, чемоданами, медленно продвигаются вперёд в надежде найти спасение.  Но где и как никто не знает. Да и реально ли оно, это спасение? Бомбардировщики в горячем небе появляются внезапно и керыться от них негде – всё как на ладони. Очередной налёт – самый страшный. Тяжёлыми чёрными птицами кажутся Софийке самолёты. Опять сделали круг над колонной и опустились совсем низко. Они как будто играют в азартную игру–   кто больше сбросит тяжёлых смертоносных бомб на беззащитных людей. Софийка ухватилась за мамину ногу и закрыла глаза…
       Малка потеряла равновесие, споткнулась и упала. А тут началось такое, что и в самом страшном сне не увидеть. Взрывы бомб, крики, стоны, детский плач – всё смешалось в один сплошной кошмар. Взрывной волной разбросало людей в разные стороны.
       Софийка очнулась, когда всё стихло. Отряхнула песок, комья сухой земли:
       – Ма-а-а-ма, ты где-е-е?..
       Ответа она не услышала, а слёзы текли по щекам, и не было для неё большего страха и горя, чем это.
       Малка, наконец, пришла в себя. Боль во всём теле не давала подняться.
       – Я не могу встать, доченька. А где же наша малышка?
       – Ты, мамочка, вставай, пожалуйста. Ну, пожалуйста, прошу тебя. А я пойду поищу сестричку…
       Софийка метнулась туда, сюда. Вокруг так много неживых людей. Трупы повсюду. Она перешла через дорогу, а там уже ноги сами несли её на надрывный плач ребёнка. Завёрнутая в своё красное одеяло, перетянутое ленточкой, её сестричка кричала изо всех сил. Наверное, так она заявляла свой протест этому жестокому миру, в который пришла в такой неровный час.
       Откуда-то донеслось: «Красное! Уберите красное!..».
       Поднатужившись, она почти волоком подтянула ребёнка к маме:
       – Вот она, мамочка! Я нашла её, нашла!.. Ну, как ты?
       Малка, превозмогая боль, с трудом сумела подняться. Она завернула малышку в одеяло красным цветом внутрь. Оставшиеся в живых собирались вместе, помогали друг другу встать, отойти от боли, как-то перевязать раны, отыскать вещи, разбросанные на месте этой бойни, успокоить детей и двинуться в путь.        
     … Софийка открывает глаза, и страшная картина последней взрывной волны на том кровавом шоссе уплывает. Тишина. А перед ней стоит Омар, вопрошающе так смотрит и протягивает букетик алых маков. 
      «Ах, маки, маки, зачем вы такие красные?» – думает девочка.
Она никому не может объяснить, что с ней произошло. Да и сама не в силах понять – ну, разве можно в одно и то же время находиться и в прошлом, и в настоящем? А может это был только сон?.. Так много непонятного происходит… 
      Участок земли, который дали папе на работе, далеко-далеко от их барака. Но когда папа сообщил, что теперь у них есть не только вполне приличное жильё, но ещё и свой огород будет, мама очень обрадовалась. А радости дочки, кажется, и конца не было. Теперь, наверное, не надо будет воровать свёклу с вагонов и маме не придётся копаться в овощных очистках, чтобы сварить обед. Да и многое, из того, что делала мама по хозяйству прежде, теперь ей не под силу. Походка изменилась, всё чаще просит дочку помочь. 
      – Что, мамочка, у тебя что-то болит? – спросила она как-то и осторожно провела ладошкой по заметно округлившемуся маминому животу. 
      – Нет, доченька, там, в животике, растёт ребёночек и зимой он родится. Будет у вас с Ларисой или сестричка, или братик.
      Конечно же, она не объясняет, в какую тягость ей эта беременность, но сделать ничего уже нельзя. Все попытки самой прервать её не увенчались успехом. Что только ни делала: и ноги парила, и в горячей извести их держала, и со ступенек прыгала, и настои трав пила.  А к врачам обращаться бесполезно. У казахов ведь как? Рожай столько, сколько Бог пошлёт… 
      Эта новость стала для Софийки своеобразным этапом в её жизни. Она очень хорошо помнила, когда родилась Лариса, сколько было радости и маленьких открытий для неё. Вот они вместе с папой пришли в родильный дом, что неподалёку от них, и мама вышла к ним с маленьким свёрточком на руках. Она улыбается, папа подбегает к ней, целует, бережно берёт маленькую дочку из маминых рук, поднимает уголок одеяльца и показывает сестричку. С тех пор Софийка заботится о ней, как только может, и очень-очень любит. А теперь будет вот так же любить ещё кого-то. Правда, время такое нелёгкое, но лёгким оно не было уже давно. Два долгих года принесли столько испытаний! И неизвестно, сколько ещё времени продлится война. 
      Девочке запомнились эти слова: «неизвестно, сколько продлится война…». Тогда их сказал маме один военный. А было это так: в тесном салоне городского трамвая, что следовал из одного конца Пятигорска в другой, людей – битком набито. Папы с ними нет. Мама держит на руках Ларису, тяжёлая сумка висит на плече, а она, Софийка, ухватилась за мамин подол. Трамвай качает на рельсах, и мама еле-еле удерживается на ногах. Молодой командир, стоящий рядом, вежливо так обращается к маме:
       – Давайте помогу вам, подержу ребёнка, и вам легче будет.
      Мама благодарит его, и Лариса тут же оказывается на руках военного. Краснощёкая, в ореоле чёрных блестящих кудрей, сестричка кажется ей самым красивым ребёнком на свете. Софийка держится за мамину руку и теперь чувствует себя вполне защищённой, ведь вокруг столько чужих людей. На минуту мама расслабилась, затёкшие от усталости и напряжения руки понемногу отошли, и она обернулась, чтобы поблагодарить внимательного военного за помощь, но, о, ужас, он, расталкивая пассажиров, пробирается к выходу.
      – Стойте, стойте, – закричала мама. – Задержите его, люди! Он ребёнка моего уносит!
      Они с мамой в панике бросились вдогонку…
      – Милая моя, – убеждал маму военный, – ну, поймите сами, время опасное, тревожное, у вас на руках двое детей. И ещё неизвестно, что станется с вами, немец ведь на подступах к Кавказу. А я увезу девочку к себе домой, туда, куда враг не дойдёт. У-мо-ля-ю, отдайте мне ребёнка. Ведь неизвестно, сколько времени продлится война. А закончится – приедете за ней, если останетесь живы. 
      Мама отобрала Ларису и потом долго плакала, прижимая её к себе. 
      … Рано утром, когда папа ушёл на работу, мама разбудила её и сказала, что они вдвоём пойдут поливать огород, а за Ларисой пока присмотрят соседи. Софийка несказанно обрадовалась. Она знает, что родители посадили там лук, картошку, свёклу, морковь, чеснок. И теперь семена дали всходы. По дороге мама рассказывает, что папу, как хорошего мастера, очень ценят в управлении Туркестано-Сибирской железной дороги. Он чинит обувь не только работникам девятой путевой части, но и жителям всей станции Отар. Теперь даже и вообразить трудно, как это раньше обходились здесь без мастера. Вот и уважили, помогли землёй. И комната барачная – просторная. На пятнадцати квадратных метрах они и впятером теперь прекрасно уместятся. 
      За разговорами и путь показался недолгим. Пришли как раз ко времени, пока ещё не очень жарко. И вода в арыке уже есть. Её пускают два раза в неделю.
      Ещё бодрит утренняя прохлада, но солнце поднимается всё выше и пригревает худые детские плечики. Приятно и легко на душе. Маленькие, только что выглянувшие зелёные ростки ровными рядками прочертили грядки. Вот сейчас она зачерпнёт из арыка воду и напоит растеньица. Аккуратно направляя струйку из носика лейки так, чтобы не повредить ещё неокрепшие всходы, девочка мысленно уносится в свою Керчь, в их дом, к виноградным саженцам, которые, скорее всего, засохли. До них ли там кому-то?
      – А, Софочка, и ты здесь!.. – Это их соседка по бараку и огороду, ленинградка Берта Савельевна. – Вот умница, что помогаешь маме. Значит, к осени непременно соберём богатый урожай. Посмотри, какие всходы… 
      – Я и вам помогу, Берта Савельевна. А правда, что вы учительница?
       До осени далеко, но её уже записали в школу и оттого, что учить всему будет их добрая соседка, ожидание первого сентября стало особенно радостным. 
       Час за часом, время проходит быстро. Полуденный зной и давший о себе знать голод делают своё дело – слабый детский организм не выдерживает. Девочка, как подкошенный стебелёк, падает у самого арыка. 
      – Не волнуйтесь, Малочка, всё будет хорошо, – успокаивает Берта Савельевна, – это пройдёт. – Она обрызгивает лицо Софийки водой, приподнимает ей голову. – На вот, попей водички, милая моя, попей. Вот так, умница. – И когда девочка приходит в себя, достаёт из мешочка лаваш, – Возьми, поешь.    
        Этот лавашик такой вкусный и аппетитный. Она отламывает кусочек и съедает.
      – Вы оставайтесь, а я Софочку домой отведу, – предлагает соседка. 
       – Спасибо, дорогая. До дома далековато, а вот до работы моего мужа километра два всего. Ну, вы знаете где, сразу за переездом… Пусть побудет с папой, а я тут скоро закончу. Жаль пропускать время полива… 
       Уже подходили к переезду. Поезд только что прошёл, простучав по рельсам свою дробь, и убегая за холмистый поворот, оставил после себя протяжный гулкий свист. Этот свист напомнил Софийке паровозные гудки и тот голубой поезд, что вёз их сюда, и девочку Милу, оставшуюся под колёсами.
        Вдруг рельсы, через которые они с Бертой Савельевной собирались перейти, как будто бы поднялись высоко-высоко и вмиг рухнули со страшной силой. Солнечный диск, огромный и раскалённый, завертелся, закружился каруселью и грохоча упал в темноту. 
      Очнулась Софийка у папы на руках. Вокруг много людей. Это казахи. Они говорят на своём языке, и девочка не понимает, что с ней случилось. 
      – Ай, гюзель бала! Ай-я-яй!..
       Ну, точь-в-точь, как по-крымчакски, как обращалась к ней и её родная бабушка.
      Софийке дали воды, папа сказал, что это был обморок и водой её приводили в чувство. В голове по-прежнему стоял шум, сквозь который пробивался перестук вагонных колёс. Она плакала, так и не понимая, что причиной обморока были слабость, усталость, недоедание и степной зной. 
     Непридуманный сюжет
      Приближение первой осени в эвакуации стало для неё временем ожидания чего-то необыкновенного, временем её маленьких надежд на то, что привычные заботы и тревоги отойдут на второй план, и главным в её жизни станет открытие нового мира. Не зря же, в самом деле, мама говорит ей: «Вот пойдёшь, доченька, в школу, узнаешь так много интересного, научишься читать, писать…». При этом у Софийки дух захватывает. Она вспоминает мирные будни и то, как мама иногда находила время, чтобы почитать ей сказки перед сном. Как давно это было… Как хочется сейчас полистать книжку с картинками. Конечно, буквы она знает почти все, но читать как следует не умеет. В местных казахских семьях книжек на русском языке почти нет, о библиотеке в этой глуши и знать не знают. И девочка даже гордится тем, что научила алфавиту своих сверстников. Вчера ходила с друзьями в школу, где будет учиться, и получила несколько цветных плакатов. Под рисунком сумела всё же прочитать: «Родина-мать зовёт!». Из этих плакатов надо сделать тетради для чистописания и рисования. А для остальных предметов они с мамой уже сшили из газет.
      … Да, в этот глухой край не врывается голос войны, голубое небо не разрезают крестоносные бомбардировщики. Но дети военного времени не могут не вбирать в себя то, чем живут взрослые, чем живёт страна. И первый же школьный урок, урок рисования проявляет их отношение ко времени, в котором судьбой им предначертано пройти начало своего жизненного пути. Дети рисуют войну. В ней нет ни голубого, ни зелёного, ни жёлтого цвета. Есть чёрно-белые рисунки одного сюжета – сюжета боя. Но Софийка устала от войны и избегает всего, что напоминает о ней. Её тетрадный листок сплошь разрисован виноградными лозами, с которых свисают спелые гроздья. Учительница задерживается у её парты, берёт тетрадку и красным карандашом аккуратно выводит пятёрку. Девочка рада. Но опять этот красный цвет. Когда-то самый любимый ею, теперь он так тревожит.
       «На рей-де боль-шом лег-ла ти-шина, а го-род о-ку-у-тал ту-ман», – голос Софийки звучит негромко и совсем невесело, не так, как это могло бы быть в мирное время на новогоднем школьном утреннике. Да и поёт-то не о зелёной лесной красавице и не о праздничных огнях, а о войне. Так о другом просто и не поётся. Но и детям, и учителям очень даже нравится выступление девочки из Крыма, которая своими глазами видела войну. Они просят петь ещё и ещё. И она поёт «Давно в строю подруги боевые». Очень хочется, чтобы её послушали родители. Но папа, как всегда, занят на работе и не смог прийти, а мама в родильном доме – теперь у Софийки ещё одна сестричка. Интересно, как назовут? Недавно, когда мама чистила медную посуду у Гульнар-апа, та сказала: «Смотри, Малка, родится ребёнок – назовёшь его нашим, казахским именем. А нет – знать тебя не хотим, чужая будешь. И не надейся тогда на работу в нашем доме».
       С утренника Софийка возвращалась с новогодним подарком. Она заглянула в бумажный кулёчек, там были леденцы и печенье. Господи, как же ей хотелось попробовать сладостей! Но сама себе не позволяла этого. В снежных сугробах она еле переставляла ноги, останавливалась отдохнуть, открывала заветный кулёчек и лишь вдыхала вкусный аромат: «Вот приду домой и будем пить чай вместе с папой». А дома уже была мама с совсем ещё маленькой девочкой. И сказала, что зовут сестричку Гюльзара.
      У Софийки такая радость на душе! И вместе с тем – беспокойство. Она привыкла быть ответственной за Ларису, а теперь готовит себя к тому, что заботиться надо и о маленькой Гюльзаре тоже. И всё равно, до чего же сегодня хороший день! А тут ещё учительница пришла прямо к ним домой и пригласила её спеть на школьном вечере старшеклассников.
       Возвращается с вечера Софийка одна. Темно уже. Заснеженная степь – что покрывало белое в ночи. А вокруг – ни души. Их аул где-то там, за горизонтом. Тишина. Вдруг откуда-то издалека доносится жуткий протяжный вой. Волки, догадывается она и дрожит от страха. Но старается спрятать его подальше. Успокаивает себя тем, что скоро придёт домой и расскажет, как замечательно было на празднике, как чуточку волновалась, когда объявили: «А сейчас отличница учёбы София Бакши споёт нам песню «Синий платочек», как потом сам Дед Мороз вручил ей подарок – большой двухцветный карандаш. С одной стороны – синий, а с другой – зелёный…
       Затачивая карандаш, она старалась не задевать ножом грифель, чтобы он не крошился и быстро не закончился. Здесь, в далёкой глуши рисует им то, что связано с родным домом и довоенным временем, а потом, вернувшись домой, станет воплощать в своих рисунках всё пережитое.
   Если очень верить…
     Между этим и тем временем прошла граница, тоже сплошь начинённая совсем недетскими переживаниями. Она никогда не забудет, как слабеющее с каждым днём почти безжизненное тельце Гюльзары папа нёс за десятки километров до ближайшей больницы, а мама, едва успевая за ним, бежала и плакала от отчаяния, что может потерять дочку. Когда Гюльзара выжила, Софийка снова поверила в чудо. Кажется, с тех самых пор что бы ни случилось, какие бы трудности ни приходилось преодолевать, она сохраняла недетское равновесие, веру в то, что всё обойдётся, уладится, устроится… И эта вера придавала сил, терпения, делала её выносливой и не по годам взрослой. И в самом деле, можно было громко кричать и плакать, оставшись одной на перроне, когда поезд вот-вот тронется и увезёт всех, кроме неё. И как это о ней тогда забыли? Она так старательно присматривала за вещами, пока шла посадка, и пока всё, до последней котомки не подняли в вагон. Вот уже и Ларису усадили на приоконный откидной столик. Она вертит кудрявой головкой, улыбается и машет ей ручонкой. Но в последний момент папа спрыгивает с подножки вагона, подхватывает Софийку и уже на ходу вскакивает в открытую дверь скользящего по рельсам вагона. Можно бы и успокоиться теперь. Но выясняется, что у них нет ни капли воды. Софийка твёрдо знает, что передавала папе чайник с водой. Но тот, кому, видимо, попал он в руки, конечно, теперь не вернёт, ведь вода – большой дефицит. И девочка казнит себя, считает виноватой. Наверное, и поэтому, когда на коротких стоянках поезда, увозящего их в родные края, она глотает голодную слюну, не просит папу купить ей маленький початок варёной кукурузы или аппетитно пахнущую картофелину. Женщины подносят к поезду румяные оладушки, пирожки, блинчики. Сложенные на подносах горкой и покрытые салфеткой, они ну просто не дают ей покоя и вызывают головокружение.
       Нечто подобное Софийка будет испытывать ещё очень долго. Уже и война закончится, и жизнь как будто войдёт в своё русло, но голодное время ещё будет нести с собою не менее тяжкие испытания.
      … Керчь освободили задолго до Победы. И те, кому удалось выжить в эвакуации, постепенно возвращались. Город, дважды побывав в руках немцев, пострадал так, что керчане с трудом его узнавали. Какая-то сила уберегла софийкин дом. Правда, стены его испещрены следами войны, стёкла выбиты, двери вышиблены, но крыша есть, значит, можно жить. Девочка не забыла о виноградных саженцах. Но странно, где же они? Она представляла их уже выросшими. Папа показал кольца, вбитые в стену летней кухни – значит, здесь была конюшня. Естественно, саженцы затоптаны. Кому до них было дело? И дяди Гриши нет… А на дворе осень сорок четвёртого. Надо готовиться к зиме, обустраиваться и… продолжать жить.
      Софийка часто заглядывает маме в глаза. Они такие грустные. Подойдёт, обнимет:
      – Не плачь, мамочка. Всё будет хорошо. Найдутся наши и бабушка, и дедушка, и все-все.
      Дочка знает, что сколько ни отправляла мама писем в имферополь, ответов не получала. Как-то попалась на глаза завалявшаяся в доме старая газета «Керченский рабочий» за 7 января 1942 года. Уже в который раз мама перечитывала строки группы врачей, чудом оставшихся в живых. 700 их коллег были зверски расстреляны фашистами в конце сорок первого. «29 ноября германским командованием был издан приказ №4, где под угрозой публичного расстрела обязали явиться всех евреев, невзирая на возраст, на базарную площадь, – пишут они. – С 1 декабря стали вывозить группами на расстрел, разлучая семьи. Сначала отправляли женщин с грудными детьми, затем подростков отдельно, потом одних женщин и мужчин. Расстрел происходил возле Керчи. Некоторые раньше были закопаны живыми, и отдельные из них, не умершие, позднее сами себя откопали…».
       Дальше трудно читать – слёзы застилают глаза. Малка слышала о массовом расстреле евреев, крымчаков в Багеровском рву близ Керчи, в Дубках под Симферополем. «Надо ехать и на месте всё увидеть, разузнать, найти хоть кого-то из своих» – думает она.
   «Но ты живи за всех нас»
     Да, пусть Симферополь и не так пострадал, как Керчь, но здесь тоже сплошные руины. Мало кто уцелел и з местных, а тех, кто мог хоть что-то рассказать о её близких, и того меньше. Малка ходила, искала соседей, очевидцев. Нашла-таки. Печальные сообщения соседей и знакомых совпадали. Но трудно было поверить, что никого из её семьи теперь нет в живых. И только тогда узнанное для неё стало реальным, когда держала в руках четыре маленьких листка – свидетельства о смерти под номерами: 1116, 1117, 1118, и 1119, выданные Симферопольским ЗАГСом Народного Комиссариата Внутренних Дел СССР от 23 декабря 1944 года. Во всех одна и та же запись: «6 декабря 1941 года расстрелян немцами».

      А как всё было, мама уже знала. Отец с мамой и Клара с сынишкой, повинуясь зловещему приказу, сами пошли на пункт сбора. Ханну родителям удалось спрятать у знакомого грека. Но к нему в квартиру поселили карателей, и хозяин под угрозой расстрела сдал девушку в гестапо.
      Однако то, что узнала мама о судьбе Изи, не успевшего уехать из осаждённого города в Барнаул и ушедшего к партизанам, а также о сыне Шебетея и Дуси, поразило в самое сердце. С первых дней войны Шебетей попал на фронт. Расцеловав жену и маленького Мишутку, сказал: «Дождитесь. Я обязательно вернусь!». Не вернулся. Погиб от смертельной пули врага уже после 9 мая 1945 года. Ну, а Дуся отвела в гестапо своего же малыша и сказала: «Вот, возьмите. Это жидовский сын». Стараясь угодить извергам, рассказала, где можно найти Изю. Ещё бы! Партизан к тому же. Парня не просто расстреляли. Его жестоко пытали, но он молчал. Тогда партизана привязали к бричке и пустили лошадей по булыжной мостовой. Соседи поведали и о том, что Дуся сдала в гестапо и 14-летнюю Лизу, двоюродную сестру мужа.
      «Неужто и впрямь пророческими были предсказания брата? – думала Малка. – И с этим-то горем мне жить долго, жить за всех за них, чьих нет моги л в родной земле, чьи имена теперь никто и никогда не прочтёт на мраморной плите…».
   Знать, крепкими были корни…
     Однажды тёплым майским утром папа позвал Софийку:
     – Иди, дочка, посмотри на это чудо.
      Софийка подбегает к папе и глазам своим не верит – из-под земли, пробив себе путь к свету, тянется нежно-зелёный резной листочек.

      Согреваемый солнцем и любовью, этот кустик с годами станет большим деревом. Его роскошная беседка каждую осень будет дарить спелые янтарные гроздья винограда. Они станут удивлять своей красотой, радовать сладостью. Знать, крепкими были корни, а сердце отцовское – добрым.
       Софийка давно поняла, что в этом мире царствует не только добро. Однажды, когда в Доме пионеров она репетировала роль Ульяны Громовой из «Молодой Гвардии», из её сумочки украли хлебные карточки. Страх перед тем, что всю семью на целый месяц она оставила без хлеба, мучил, не давал покоя. Как сказать об этом маме? Расстроится ведь. И с кем посоветоваться?
       Соседка Татьяна Макаровна – церковная служащая. Софийка часто забегает к ней, чтобы помочь по дому. Старушка потеряла зрение и иногда просит проводить её до церкви. Девочке это совсем нетрудно. Тем более, что храм Божий недалеко от дома, перейдёшь дорогу, поднимешься на горку – и уже над холмом виден золочёный купол.
       – Не плачь, родная моя, – успокаивает Татьяна Макаровна. – Бог видит, что ты не виновата. Я сама поговорю с мамой. И помогу.
        Девочка ещё не знала, чем поможет старушка, ведь вместе с мужем-инвалидом, кроме пайка, тоже ничего не имеет. Но весь месяц она приноси ла из церкви понемногу то хлеба, то пирожков, то булочек. Прихожане жертвовали всё это бедным. Конечно же совсем не лишнее для них самих.
       Взрослела Софийка, училась понимать себя и других. Шло время. Вот уже и Лариса подросла, первоклассницей стала. Однажлы из школы вернулась в слезах – Валюшка, соседка по парте украла из её портфеля завтрак.  Софийка видела, как утром мама заворачивала в газету два кусочка чёрного хлеба с тонкой прослойкой какого-то жира. Ничего другого в доме не было.
       Она прижала к себе сестрёнку, успокоила:
       – Нехорошо, конечно, брать чужое без спроса. Но ты, Ларочка, пойми: она ведь тоже хотела есть. Прости и не обижайся. Ну-ка, пойдём, я чем-то тебя сейчас угощу. – Она подвела сестрёнку к виноградному кусту. – Посмотри, что у нас есть!
       Эту самую первую спелую гроздь винограда она долго не срезала, ждала, пока нальётся сладким соком. И, кажется, теперь как раз настал тот самый момент, которого она так ждала.
   Спустя полвека

      «Здравствуй, дорогая мамочка. Первым делом оформила все документы, необходимые для постоянного жительства здесь, в Израиле. И сразу же занялась тем, чтобы навечно прописать на этой земле твоих родителей, близких. Документы, свидетельствующие об их расстреле, сдала в музей Катастрофы. И пусть хотя бы теперь легче станет твоей изболевшейся душе – имена дорогих всем нам людей не только занесены в Книгу Памяти. Принято считать, что если у жертв геноцида нет могил на земле, то обрели они их здесь, в музее «Яд ва-Шем».
      Знаешь, я долго ходила по залам этого музея, где каждый экспонат, казалось, не только рассказывал о трагической судьбе миллионов людей. Он буквально пронзал сердце болью.
      Но то, что чувствовала в зале памяти о детях, погибших от рук фашистских палачей, не описать. Талантом автора проекта создано нечто, думаю, не похожее ни на один музей мира. Представь: гаснет свет, и ты оказываешься наедине с ночью. Над головой тёмный небосвод, усыпанный мириадами звёзд. Каждая звезда, надо понимать, – душа ребёнка, у которого отнята жизнь. Хрупкая, чистая и светлая, она отлетела в мир иной, навечно осталась там. Чтобы время от времени напоминать на: «Люди, помните!..»
       И вот я была наедине с этими живыми звёздами. Тихо звучала мелодия, а в неё словно вплетались имена м фамилии детей. Женский проникновенный голос впечатывал в душу эти имена. А я мысленно продолжала печальный список именами своих двоюродных братьев – Мишеньки и Зорика, коих не довелось мне знать, но боль об утрате которых передалась через боль твоего, мамочка, сердца.
     Знаешь, я не хочу, чтобы вот такой же пронзительной болью эхо войны отдавалось в сердцах наших детей, внуков. Это хорошо, что чем дальше уходит время, тем оно больше притупляет восприятие событий прошлого. Но, думаю, прошлое не должно уходить в никуда. Вот прочтут Софины внучки о том, как всё было, и лучше поймут свою бабушку, а, возможно, найдут её черты и в себе. Подрастут мои – расскажу обо всё и им тоже.
      Кто знает, возможно вот так каждый из нас сумеет понять, что принадлежит не только себе, а что он продолжает бесконечную линию жизни своего рода. И что упавшая однажды звезда не погаснет. А сияние её проложит путь другим звёздам, другим жизням. Путь, освещённый светом добра и мира.
                                                                           Люблю тебя, мамочка.
                                                                           Хайфа, Израиль, 2003 г.»

 Примечание
* В публикации использованы фотоматериалы из книги Л.Мангупли "Как по линиям ладони...", Хайфа, 2009 г.