Лариса Мангупли
Светлой памяти Семена Исааковича Рафаилова (1924-2004) посвящается этот очерк.
Родные не по крови
Бывает так, что люди, порой не связанные кровными узами, становятся друг другу роднее самых близких по крови.
С семьёй Якова Бакши и его жены Симы мои родители и старшая сестра до войны были не просто добрыми соседями. Их связывала не только одинаковая фамилия (среди крымчаков есть немало однофамильцев). Мой папа и его сосед и друг Яков сапожничали. Так что профессиональные интересы их сближали ещё больше. А моя мама и тётя Сима были домохозяйками. Естественно, у женщин-крымчачек общего много, есть о чём поговорить, что обсудить, поделиться новостями…
Моя сестра Софа дружила с Диной, дочерью соседей, и их младшим сыном, Давидом.
Война разлучила соседей. Но когда Керчь освободили в апреле 1944 года, они вернулись в родной город. Теперь семья Якова Бакши поселилась неподалёку, на той же улице им.23 Мая. Друг без друга соседи не представляли свою жизнь. Часто заходили в гости — говорили и говорили о пережитом, о том, как преодолеть трудности военного и послевоенного времени…
Однажды к нам во двор вбежала Диночка. Хлопнув калиткой, она прокричала на весь двор:
-Тётя Муся! По-бе-да! По-бе-да!
Лицо её было воплощением бесконечного ликования, а мамино — в слезах радости. Все обнимались, плакали, поздравляли друг друга.
Передо мной эта картинка всплывает как в тумане, ведь тогда мне было всего четыре года. Но на фоне этой, как будто размытой временем о картины очень чётко вырисовывается ветка сирени. Дина не выпускает её из рук. И вот уже многие годы, когда тема Победы касается моего сердца, перед мысленным взором неизменно возникает та ветка сирени, как вестник весны и начала новой послевоенной жизни.
Вскоре после войны наши добрые соседи переехали жить в Симферополь. Но дружба продолжалась долгие годы. Ездили друг к другу в гости и, кажется, разлука ещё больше сблизила семьи. Особенно в лихое время сталинских репрессий, когда они коснулись и семьи наших друзей. На долю Дины выпала нелёгкая судьба. Её муж Семён Рафаилов стал жертвой этих репрессий.
Спустя много лет журналистские дороги привели меня в семью Семёна и Дины Рафаиловых. После нашей встречи я и написала очерк «СХ-500 — человек Степлага».
На фото: C.И. Рафаилов с супругой Диной, Симферополь, конец 1990-х годов. Фото из личного архива Д. Пиастро, внука героя очерка.
Ветхие страницы старой-престарой книги донесли мысли философа: «Да пусть с заходом солнца уйдут из сердца твоего все горести и переживания, всё, что душу растревожило». Верно, не стоит сегодняшние тревоги брать с собою в завтра. Пусть новый день будет встречен улыбкой. Почему бы не следовать мудрому совету во имя того, чтобы пребывать в благости и добром расположении духа, не омрачать тяжкими мыслями свою жизнь… Наверное, это возможно, если источник твоей тревоги не столь глубок, не разрушает на своём стремительном пути жизненных планов, надежд. Но если этот источник с огромной силой бьёт из-под пластов спрессованных десятилетий, если его током крови уже занесло в каждую нервную клетку, вздрагивающую от любого напоминания о прошлом, тут уж ничего не поделаешь. И вообще, как оборвать цепь таких воспоминаний с заходом солнца? Воспоминания о войне, плене, пытках, унижениях, смертных приговорах как раз и приходят во сне.
Семён долго не мог понять, за что, за какие такие грехи его осудили как врага народа, народа, за который, рискуя самым дорогим – жизнью своей, он шёл в разведку, принимал вражескую пулю, терпел чудовищные пытки в гестапо, тяготы ГУЛАГа?
Какой же он враг, если за советскую власть готов был жизнь отдать, если на верную смерть шёл с именем товарища Сталина, связывая с ним все свои надежды и помыслы?
Какой же он враг? А символ солдатского героизма – орден Славы третьей степени, которым он был награждён как отважный разведчик, проникший в немецкий штаб и доставший важные сведения, которые очень помогли прорвать фронт противника?
Какой же он враг, если жар молодой души своей отдавал комсомолу и верил, верил безоговорочно в торжество сталинских идей, в Коммунистическую партию, в Ленинский комсомол?
… Дина посмотрела на часы, поднялась с постели, тихонько подошла к мужу, обняла его. – Нельзя так, Сеня. Оставляй свои протоколы, завтра допишешь. Утром вставать рано. – Её мягкий голос, такие родные запахи, неповторимые и ни с чем несравнимые тепло, успокоение, что излучала эта молодая женщина, обволакивали, окутывали нежностью и любовью.
Семёну казалось, что в её больших карих глазах было что-то от далёких звёзд – что-то мерцающее, загадочное и тайное – наверное, то, что дано только женщине, которая чувствует в себе новую жизнь, слышит гулкие удары сердечка. Эту последнюю перед разлукой ночь Семён часто вспоминал, когда был уже за тысячи вёрст от родного дома, когда, спустя годы, вновь и вновь прокручивал, как киноплёнку, события далёких лет. Первое марта 1949 года, казалось, не предвещало беды. Как всегда, с работы пришёл после пяти, жена и тёща готовили ужин. На столе стояло горячее кубетэ. Залаяла собака. Во дворе появились трое в гэбэшных формах. Семён встретил их на пороге, вежливо поздоровался. Правда, очень уж удивился, потому что с представителями Комитета госбезопасности ему никогда не приходилось иметь дело.
– Рафаилов? – довольно сухо и как-то не по-доброму спросил один из гостей.
– Я, – с улыбкой ответил Семён. – Входите, пожалуйста. Чем обязан?
Спросил не случайно. Он вспомнил, что руководство обувной фабрики, где он работал, рекомендовало его как честного, энергичного и общительного парня, комсомольского вожака и отличного идеолога, на вакантную должность начальника стола явки Симферопольского военкомата. Оттуда он и призывался, там же и состоял на учёте.
– Возьмите с собой документы, – хмуро сказал майор. – Едем в военкомат.
– Я скоро вернусь, Диночка, – поцеловал он жену и, прихватив паспорт и комсомольский билет, вышел вместе с нежданными гостями и… с мыслями о новой работе. Однако путь их лежал отнюдь не в военкомат. Привезли Семёна в отдел контрразведки Таврического военного округа, усадили за стол, дали бумагу и ручку:
– Вы должны рассказать нам всё о себе с первого и до последнего дня войны. А лучше – написать.
Первая же строка осталась недописанной, и чья-то тяжёлая рука ударила по руке Семёна:
– Хватит! Ну, что, гад, жидовская морда, попался? Пре-да-тель, изменник Родины, – тяжело, как громом небесным, оглушило откуда-то сверху. А в телефонную трубку как будто кто-то прозудел: «КПЗ».
Вошёл сержант, скрутил Семёну руки, бросил в камеру. Ни слова не дал сказать. Лишь на второй день арестованному показали санкцию прокурора на арест. Семёна обвинили в измене Родине, назвали агентом румынской контрразведки, даже не допросив.
А позже, на допросах, требовали сознаться во всём. Но в чём же ему сознаваться? Ему, участнику боёв под Ростовом и Сталинградом, операции по освобождению Николаева и Одессы? Рассказывать, за что был награждён орденом Славы и медалью «За отвагу»? О том, как не только слыл, но и был отважным разведчиком отдельной разведроты стрелковой дивизии? О том, что в газете «Герой Родины» была напечатана о нём заметка?..
Однако у гэбистов было задание, и они хотели услышать именно то, что должны были услышать. Когда Семёна, уже в который раз, вызвали на допрос, он поставил условие: ничего не скажу, пока не разрешите позвонить в роддом. Сердце чувствовало, что его Диночка уже там, что вот-вот он станет отцом, а возможно уже стал…
– Хорошо, разрешу, но тоже только при одном условии -- если подпишешь признание.
На другом конце провода сообщили: сын. Улыбка коснулась губ Семёна. Первенец!
–Что, ещё один фашистский прихвостень на свет появился? – осклабился следователь.
Уже на следующий день Семёна вместе с пятью арестантами везли на суд, в военный трибунал Таврического округа. Симферополь готовился к Первомаю, улицы украшали алыми стягами, откуда-то доносились звуки бравурных маршей – шла репетиция оркестров, которым завтра предстояло играть на самом светлом весеннем празднике. Душа болела. Да неужели это всё? Неужели никогда не увижу жену и сына?
– Признаёте себя виновным? – сухой и строгий голос судьи болью отдался в сердце.
Кажется, что вся жизнь в одно мгновение пронеслась перед Семёном, а все надежды вмиг рухнули. Он представил лица родителей и всей его большой семьи, друзей.
– Нет, виновным себя не признаю. Я ни в чём не виноват.
– Да? -- искренне удивился судья. – А зачем же тогда подписали признание?..
Суд заседал недолго. Не было на нём ни прокурора, ни защитника. Кому объяснишь, что тебя уже зачеркнули, уничтожили, вытравили душу, а от тела после постоянных ночных допросов, избиения и раздирающих сердце криков за стеной осталась лишь оболочка, не способная уже переносить ни душевную, ни физическую боль?
– За измену Родине вы, Семён Рафаилов, приговорены к расстрелу. Приговор может быть обжалован в течение семидесяти двух часов.
Время стало измеряться какими-то непонятными мерками. За минуты Семён вновь проживал месяцы и годы. Всплывали картины боёв. Вот он вплавь переправляет двух девушек-разведчиц на территорию противника, а вот вместе с другом-разведчиком Алексеем Гренчуком «убирает» офицеров немецкого штаба и с важными документами возвращается в свой штаб. Вот они получают новое задание – любой ценой взять «языка», но, как в капкан, попадают к румынским разведчикам. Документ, выданный Рафаилову на имя татарина Семёна Михайловича Алиева (он прекрасно владел татарским языком, так схожим с его родным, крымчакским), не спасает. Не убеждает врага и версия о том, что они – перебежчики. Жестокие избиения, обливания водой и снова избиения. Но бойцы ни в чём не признались.
А потом – жуткое гестапо. Будто раскалённым мечом обожгло и рассекло левый висок:
– Мы не румыны тебе, мы – немцы. Знаешь, где находишься? – как будто бы только что процедил над самым ухом озлобленный гестаповец и хлыстом ударил по лицу.
Кажется, его слова о том, что ничего не скажет, тогда никто не услышал, а сам он потерял сознание. В чувство привели быстро. Чтобы снова пытать. Рвали ногти на ногах, после чего заставляли ходить в колодках, связывали за спиной руки и подводили к петле. «Уж лучше бы тогда всё кончилось, – подумал Семён. – Ну, что дадут эти семьдесят два часа? Завтра праздник, и кому до меня дело? – Он знал, что это – конец. Согревала лишь мысль о том, что есть у него любимая жена, которая вырастит сына, его кровиночку, его надежду. – Но за что? За что? – вновь и вновь задавал он себе вопрос. – В мои-то двадцать четыре года. Жить бы да жить… Но уже второй смертный приговор…».
Первый – казнь через повешение – так и не был приведён в исполнение. После пыток в гестапо его, как шпиона–диверсанта, осудил полевой румынский военный трибунал. Узника, скованного кандалами, отвезли в Галец, посадили в камеру-одиночку, спросили, что желает съесть завтра, перед смертью… А ночью в тюремном дворе поднялся шум. Американская авиация бомбила город. Все тюремные камеры открыли, а советских разведчиков решили перестрелять. Выручил Гренчук, тоже оказавшийся в этих же застенках. Бежали вместе. А потом – радость встречи в своём разведотделе шестой армии. Бои. Ранение под Будапештом и госпиталь в Арате. День Победы. Служба на флоте в Пилау. И долгожданный 1947 год. Он, наконец, уже дома, в родном Симферополе. В камеру вошёл следователь. Семёну ещё при первой встрече с ним почему-то стало спокойно:
– Не дрейфь, Рафаилов. Симпатичен ты мне, чёрт возьми. – Он протянул три пачки «Беломорканала». – Возьми, пригодятся. Я тебе вот что скажу: не расстреляют тебя. Лет пять – шесть отсидишь и выйдешь на волю. А сейчас тебя надо изолировать от общества…
«Изолировать от кого? – задавался вопросом Семён, – от тех людей, за которых воевал и которым отдавал всего себя, свои молодые силы? От родных и близких? Но зачем?». И даже теперь, когда вынесен приговор, он не верил в то, что это не ошибка. Нет, там, наверху, всё же должны обязательно во всём разобраться и отпустить его. Он избежал виселицы в плену у врага, а пулю должен принять от своих? Где логика? Мысли теснились, сердце ныло, холодело, а временами казалось, что оно застывает навсегда. И только пробивающаяся сквозь леденящую боль мысль о жене, о сыне давало толчок сердцу. И тогда оно постепенно оттаивало, согревалось, по венам растекалось тепло. А то вдруг обдавало жаром, кровь устремлялась к вискам и пульсировала так, что душу сжигала.
Дина с месячным Борькой на руках появилась неожиданно. Ей, наконец, разрешили свидание с мужем. Короткое свидание через двойную решётку. Эта решётка будет ещё долго стоять между ними. Правду сказал тогда следователь – расстрел заменили. Но не пятью, как предполагал, а двадцатью пятью годами лишения свободы с последующей ссылкой на пятнадцать лет. Затем – лишение гражданских прав на пять лет. Считай, вся жизнь в лагерях. Он не понимал слёз любимой. То ли это были слёзы радости – лучше лагерь, чем расстрел; то ли слёзы отчаяния – ну, что это за судьба-разлучница, почему не суждено им всегда быть вместе, сына растить, любить жизнь и радоваться этой жизни?
Разве могли тогда Семён и Дина представить себе, что спустя годы, десятки лет, они будут рассказывать об этом своим детям и внукам как о чём-то очень и очень далёком и почти фантастическом! А с портрета на стене, будут смотреть на них счастливые глаза влюблённых друг в друга людей? «Да неужели эта фотография была пророческой?» Таким вопросом зададутся их дети: Борис и младшенькая Галочка, и даже её сын Дениска, который, станет для дедушки и бабушки роднее собственных детей? Знакомый фотограф сделал этот снимок ещё до свадьбы, выбрав необычный для подобной фотосъёмки ракурс. Эти двое и рядом, и всё же что-то невидимое как будто разделяет их. А в общем, молодые, красивые, и нет границ их любви.
...Стук колёс отбивал свою монотонную песню: «У-ве-зу», « У-ве-зу»… Мучила жажда – утром кормили солёной рыбой, а воды не дали. Где-то под Харьковом долго стояли. Осуждённые обливались потом, в вагонах стоял тяжёлый запах. На соседнем пути остановился встречный состав с вагоном-рестораном. Яркий свет, льющийся из его окон, падал на обиталище узников. Семён видел за столами счастливых людей. Они ели, поднимали бокалы с золотистым шипучим напитком, разговаривали, смеялись. Душу раздирала мелодия танго, нагнетающая боль о потерянном. Конвоир открыл двери и скомандовал: «Выходи!». Повели в пересылку. Десять дней в камере – хуже всякой пытки. Рядом полсотни заключённых, и ты уже не личность, у тебя нет своего «я». Так хочется уснуть, забыться. В душе – что лава раскалённая, и никуда от неё не деться, жжёт, давит, изводит. Наконец, двинулись по этапу в Куйбышев. В тюремном дворе промелькнуло знакомое лицо. Ба, да ведь это же сама Людмила Русланова! Помог ей погрузить чемоданы. Говорили, будто где-то рядом, в этом же составе и киноактриса Зоя Фёдорова.
Семён уже тогда начинал понимать, что попал под тяжёлый пресс государственной машины. Иначе чем объяснить, что в одной с ним колонне в четыре-пять тысяч человек, печально двигающейся через весь город к вокзалу, так много известных и знатных людей: Героев Советского Союза, военачальников, писателей, поэтов, музыкантов, учёных, артистов?..
Эта колонна особенно явственно всплывёт в памяти спустя полвека, когда он с трепетным волнением будет перелистывать страницы «Архипелага ГУЛАГ» Александра Солженицына. Авторский экземпляр писателя ему вручат от имени Фонда Солженицына в обществе «Мемориал». И вновь как будто снова пройдёт он с этой колонной не один километр, пока не попадёт в Степной лагерь (Степлаг) далёкого Джезказгана, где в медных шахтах-рудниках зацементируются его лёгкие, где останутся годы тяжких испытаний.
… Казалось Семёну, что, в Степлаге были не люди, а живые существа с потухшими, печальными глазами, с номерами на кепках, рукавах и спинках лагерной формы. Семён не сразу поверил в реальность того, что и ему придётся здесь быть под номером, работать в шахте, откуда многие не возвращались; есть баланду, испытать изуверства бура (барака усиленного режима) с его стаканом воды и 300 граммами хлеба в сутки.
– Рафаилов – СХ-500!
На окрик Семён не отозвался. До этого уже прозвучало сколько-то фамилий. Заключённые вставали, распорядитель выдавал им лоскутки с номерами. «Нет, ни за что, – сказал себе Семён, – ни за что…». Однако суровая реальность так подавляла и так раскалывала уверенность в себе, что мутило сознание.
– Рафаилов – СХ-500! – разрезал напряжённую тишину барака наливающийся злобой голос.
Теперь уже только упрямство приковало Семёна к скамье. Секунды паузы показались часами. С третьим окриком какая-то непонятная сила подняла его: «Господи, только бы выжить, только бы…». Он не мог взять в руки иглу с ниткой и ножницы, сознательно пронумеровать свою лагерную робу. Это значило бы для него зачеркнуть самого себя как человека, как личность. Отдал свою пайку соседу, только бы не самому…».
С того момента он перестал быть Семёном Рафаиловым. Он стал СХ-500.
Где-то там, далеко за лагерной стеной, своим чередом шла жизнь. И было у этой жизни два лица, как две стороны медали. Одна – та, что видна всем, – блестящая и радужная, свидетельствующая о победах и свершениях, прославляемая в стихах и маршах. Это та, которой рукоплещет многомиллионный народ, воздавая честь и славу Великому из великих отцов всех времён и народов. А другая сторона медали – та, что каждому не видна, – чёрная, холодная, непробиваемая никакими слезами и прошениями.
– Ваш муж обвинён в измене Родине, – объяснил Дине главный военный прокурор. Бросая взгляды на красивую молодую женщину, он листал папку с делом Рафаилова, в котором Дина увидела аккуратно подшитые свои письма мужу. «Да, надо ехать к нему, надо помочь выжить, помочь ради их любви, ради сына, ради будущего» – решила она.
… Последнее письмо мужа она получила шесть месяцев назад -- более двух в год заключённым не разрешалось отправлять из лагеря. Семён писал ей стихами: «Разум скован суровостью дней/ Жизнь отравлена ядом разлуки./ Даже день теперь кажется много длинней,/ Нет покоя от проклятой скуки./ Степь – на запад и степь – на восток./ Дико. Только видишь аулы/ Да сухой раскалённый песок/ И свирепого ветра разгулы».
А сейчас зима. За окном вагона минус пятьдесят и бесконечная белая пелена. Дине кажется, что нет на свете другого такого же горя, как её. Ей неведомо, что ещё очень много такого же горя развезено по дальним дорогам её огромной страны. Спустя десятилетия приподнимется тайный занавес и высветится вся правда об этой изломанной, исковерканной истории Советского государства и о трагических судьбах людей.
Заминку с номером СХ-500 не простили. Его носителя отправили со штрафниками в шахту. Семён опрокидывал вагонетку с рудой на терриконе. Это были самые трудные дни его лагерной жизни. В дождь возвращался мокрый до нитки, а сушиться негде – барак не отапливался. Голодал. За кусочек сахара однажды всю одежду выменял. Напарник из Севастополя не выдержал каторжного труда. И если бы не Семён, намеренно отрезал бы себе руку – только бы не гонять проклятую вагонетку. Не легче было и потом, в самой шахте. Вместо скрепера – лопата. Попробуй-ка всю смену грузить ею руду в вагонетку…
Как бы там ни было, а ко всему человек привыкает. Семён умел находить общий язык с разными людьми – с такими же, как он, репрессированными, и с уголовниками. Выжить в такой среде помог талант общения. Был бригадиром у самых отъявленных преступников. За Сеньку своего те горой стояли. Потом работал машинистом электровоза.
– Стоять на два метра, стрелять буду! – свирепый голос как будто пригвоздил к укатанной снежной полоске, на которой Дина едва удерживалась, чтобы не упасть.
– Ты кто?
От неожиданности она выронила из рук фанерный чемодан. Он соскользнул к ногам часового.
– А-а-а, на свидание, стало быть… Издалека что ли? Видно, из тёплых краёв, что так налегке…
Дом свиданий – в тридцати километрах от лагеря. А сил уже нет. Из Симферополя выехала в габардиновом макинтоше, фетровой шляпке с вуалью, в коротких ботиночках. Здесь же, в голой казахстанской степи, днём мороз лютый. А уже ночь приближается, становится ещё холоднее. Погружаются в темноту лагерные бараки, высокий забор, длинные снежные коридоры… Редко какая фигура замаячит в них и тут же растворится во мгле, точно призрак. Разговор с привратником недолгий, да и силы покидают. Она уже себя еле слышит. Но в этой звонкой тишине даже шёпот, и тот будет услышан.
– А ну погоди, дружище, – Семён остановил своего попутчика, – да это же она, моя Диночка!..
Они бежали навстречу друг другу, и не было для них большей радости.
Рядом с любимым всегда легче. Тяготы лагерной жизни уже не так давили. Местное начальство, изумлённое смелостью этой милой хрупкой женщины, пошло на уступки – выделило комнатку, и теперь Семён спешил сюда с работы, как на праздник. Скромный скарб -- скромнее не бывает -- Дина привела в порядок, облагородила чистотой, уютом. К приходу мужа здесь всегда вкусно пахло, здесь Сеня находил сострадание, поддержку, покой и ласку. А сердце женщины раскалывалось надвое. Там, в Крыму, за тысячи вёрст, оставался, хоть и у бабушки с дедушкой, но ведь без неё, совсем ещё маленький сынишка Боря…
Дважды приезжала Дина к мужу. После смерти Сталина это было уже не так трудно, да и в лагере стало жить легче. По местному радио всё чаще говорили о свободе. Прошёл слух, что скоро, по поручению Верховного Совета, прибудет в лагерь специальная комиссия, которая рассмотрит персонально дело буквально каждого заключённого.
И это время пришло. Ежедневно решались судьбы пятнадцати узников. Дела проверяли по алфавиту и пока дошли до «Р», наступило 5 июня 1956 года. За день до этого Семёна предупредили, чтобы явился на комиссию. Друзья советовали одеться похуже, не бриться, чтобы вызвать жалость, мол, тогда скорее освободят. Он сделал совсем наоборот, а на случай, если всё же оставят досиживать срок, подготовил для комиссии речь. Но ей
суждено было стать невысказанным монологом, который порой горькой слезой выкатывался, как боль, как укор времени, когда человек не мог защититься от… своей страны.
– Семён Рафаилов. Осуждён за измену Родине. В плену был? И где это случилось?
– На Днестре, в сорок четвёртом. Мы там в обороне стояли…
– Ну, что ж, не нахожу в этом ничего преступного. Знаю, награды Родины у Вас есть. – Председатель комиссии с генеральскими погонами (говорили, что он сам был политзаключённым, пятнадцать лет отсидел в лагерях) постучал карандашом по столу, –
Подойдите поближе, товарищ Рафаилов. Именем Верховного Совета СССР, вы освобождены от судимости, – сказал он и пожал Семёну руку. – От имени правительства Советского Союза приносим вам извинение. Вы и сами понимаете, что творилось в Союзе, знаете, сколько ни в чём неповинных людей стали жертвами. Верно говорит пословица: «Лес рубят – щепки летят». Вот Вы, дорогой, и оказались той самой щепкой».
Он ещё что-то говорил о Чёрном море, к которому поедет Семён, о его удивительной жене, что разделила горькую судьбу мужа. Но Семён уже ничего не слышал, он весь был там, на свободе, о которой мечтал почти восемь лет, но в которую уже даже и не верил.
Оставались формальности. С документами вернули серебряный портсигар – отцовский подарок, дали денег на дорогу. Через день обещали машину, чтобы добраться до вокзала. Но где уж… Уехали рано утром на подводе, а там попуткой и – прощай, лагерь…
На фото: C.И. Рафаилов с супругой Диной, Симферополь, конец 1990-х годов. Фото из личного архива Д. Пиастро, внука героя очерка.
… Шли годы, а воспоминания о лагерной жизни ещё долго не давали ему покоя. Но сквозь мрачную пелену проступали и дорогие сердцу картины: поезд подкатывает к перрону, а там – море цветов и десятки пар счастливых глаз родных, друзей, слёзы радости. Вот он крепко прижимает к себе сынишку и целует, целует, а слёзы струятся ручьём. Неизвестно, сколько раз он ещё вновь и вновь переживал пережитое. Может, когда-нибудь и улеглась бы эта боль, но не давали ей уйти, подтачивали душу, заставляли страдать и мучиться. Кто? Почему? Двенадцать лет он ждал, когда вернут его орден Славы. 
На фото: Наградной лист на представление разведчика С.И. Рафаилова к ордену «Слава» III степени.
И почти полвека – когда придёт бумага о реабилитации. Ждал. Но годы, сопровождаемые болезнями, недугами и тяжёлыми снами о лагерной жизни сделали своё дело…
Стали взрослыми дети, подросли внуки. Дина называет Дениса сыночком — так любим и так дорог сын её Галочки. Бабушка долго не могла смириться с их отъездом в Израиль. Но у молодых свои дороги. Прощаясь, наказывала: «Смотри, сынок, как бы хорошо тебе ни было на новой земле, никогда не думай и не говори плохо о стране, в которой родился. О своей Родине...».
Теперь своей Родиной Денис считает Израиль. Здесь он служил в Армии обороны Израиля, здесь он создал семью, здесь у него родились дети. Подрастут — узнают о судьбе своего отважного прадеда, Семёна Рафаилова.
Денис Пиастро обнаружил эту видеозапись в архивах "Яд Вашем".