Александр Бакши
Журнал«Знамя»11, 2007*
Источник: интернет-ресурс https://znamlit.ru/publication.php?id=3427
Фото из открытых источников

Об авторе: Александр Бакши родился в Сухуми в 1952 году. Композитор. Лауреат Государственной премии России 1994 года. Автор первых в России спектаклей “Театра звука”. Среди них “Сидур-мистерия”(1992), “Игры в инсталляциях” (1993), музыкальная мистерия “Полифония мира” (2001), “Из Красной книги” (2003). Автор музыки для спектаклей драматического театра, среди которых “Нумер в гостинице города NN” по Гоголю (Центр им. Мейерхольда), “Превращение” по Кафке (“Сатирикон”), “Еще Ван Гог” (Театр п/р Табакова), “Шинель” по Гоголю (“Современник”). Симфоническая музыка А. Бакши исполняется в крупнейших концертных залах и на фестивалях в Америке и Европе.
Пишет рассказы, с одним из которых впервые выступает в печати.

Мне года три. Я гуляю с дедом, сидя у него на плечах, — на берег в кофейню. Мы идем по длинной дороге от дома к воротам. Справа — наш сад: хурма, вишня, шелковица, несколько яблонь и одно дерево сливы. Забора нет, и по траве бегают чужие кошки. Слева за забором тоже растут деревья, но там нет травы и по голой земле бродят куры и сосед — мингрел дядя Алеша с лопатой.
— Сашка, куда собрался?! Слезай с деда, иди помоги! — кричит он мне.
— Дядя Алеша, где вы видели, чтобы еврей землю копал! — я покачиваю перед собой рукой ладонью вверх для убедительности.
В нашей семье землю никто не копал. Все мужчины были электрики — и дед Исаак, и мой отец, и два его брата — Шура и Мура. И самый старший — Арон тоже стал бы электриком, если бы вернулся с войны. Но он пропал вместе с подводной лодкой где-то в Черном море. Правда, евреями были не все. Только мы с отцом. Остальные — крымчаки. Папа тоже родился крымчаком, но однажды во время войны его вызвали в особый отдел и строго спросили, кто он по нации.
— Как кто? Крымчак.
— Врешь! Нет такой нации. А есть предатели родины крымские татары. И если ты крымский татарин, то мы немедленно сошлем тебя в Среднюю Азию к скорпионам. Так что посиди в карцере и подумай!
На следующий день сцена повторилась. Спросили про родной язык. Папа по-крымчакски ничего не знал, кроме ругательств. И он выругался.
— Татарский язык! — уверенно сказали особисты. — А по вероисповеданию ты кто?
— Атеист.
— Хорошо, мы тебе верим. А отец?
— И отец атеист.
— А дед, бабка?
— А дед в синагогу ходил.
— Ну вот видишь! — обрадовались особисты. — Мы можем записать тебя евреем. Так что выбирай: или крымский татарин — и Средняя Азия, или еврей — и оставайся в свое удовольствие на передовой.
— Еврей! — уверенно сказал папа.
— Ну вот и хорошо, — облегченно вздохнули особисты. Не хотелось им отпускать папу к скорпионам, тем более недавно его к Герою представили, и тут — на тебе! — татарин-предатель… — Иди сынок, отдыхай.
— Служу Советскому Союзу! — обрадовался папа и пошел воевать дальше.
В части, где он служил, быстро узнали, что у них появился новый еврей и на следующий день после боя какой-то сержант обозвал папу жидовской мордой. Сильно разгоряченный папа немедленно расстрелял его из автомата Калашникова. Его лишили всех наград и отправили в штрафбат зарабатывать новые ордена и медали. Так что, взяв Прагу и Берлин, папа вернулся в Сухуми другим человеком — он стал инвалидом и евреем. Поэтому на работу его нигде не брали. И он выбрал свободную профессию электрика-надомника.
Евреев папа не любил.
И мама тоже не любила. Она гордилась своей фамилией, которая оканчивалась на “швили” — Бо-те-ра-швили… Почти Бараташвили: так называлась железнодорожная станция недалеко от нашего дома (то ли в честь известного поэта, то ли в честь какого-то революционера). Мамина фамилия однажды спасла всю семью. После войны власти решили, что в нашем городе живет слишком много иностранцев — греков, турков и прочей нечисти — и слишком мало грузин. И срочно решили искоренить несправедливость: всех негрузин выселить и поселить мингрелов, которые ютились где-то в горах вдали от цивилизации. Милиционеры стали ходить по домам и проверять фамилии их жильцов и владельцев: если фамилия оканчивалась на “идис” или на “оглы”, то в двадцать четыре часа таких отправляли вон из города (опять же в Среднюю Азию), а на их место завозили плачущих крестьян из горных деревень. Добрались и до нашего дома:
— Тук-тук, кто в домике живет?
— Бакши.
— Какой такой нации?
— Крымчаки.
— Нет такой нации. Видно, иностранцы. Собирайтесь немедленно!
— А невестка Ботерашвили…
— Что ж вы голову морочите! Сразу бы и говорили, что грузины, а то “крымчаки, крымчаки…” — и милиционеры ушли навсегда, а вся семья осталась дома и ни в какую Среднюю Азию не уехала. Правда, пришлось полдома продать мингрелам — на всякий случай. Но мама все равно гордилась своей фамилией и своим паспортом, в котором было написано “грузинка”.
Однако знатоков фамилий в городе становилось все больше и больше. И вот однажды перед самым моим рождением стали проверять у всех паспорта. И один такой знаток заметил в мамином паспорте непорядок:
— Ваша фамилия Ботерашвили?
— Да!
— А почему написано “грузинка”? Это еврейская фамилия.
— Как так еврейская? Вы что, не видите — на “швили” оканчивается?!
— Ну и что, что на “швили”, все равно еврейская.
— Вы что, не понимаете? Вспомните Бараташвили хотя бы… И сестра у меня в Ростове тоже грузинка. И никаких вопросов к ней в России нет…
— Насчет сестры меня не касается. Были бы Бараташвили, тогда другое дело. А раз так, то и запишу вас еврейкой…
И записал… Поэтому, когда я родился, уже оба родителя у меня были евреи. В отличие от моей сестры, которая родилась до этих событий. То, что я родился евреем, маму огорчало…
Здесь надо сказать, что мама не была антисемиткой — Боже упаси!Тем более что среди близких было немало евреев. В том числе ее мама — моя бабушка, и ее папа — мой дед. Но сама она еврейкой быть не желала — слишком трудное и ответственное это дело.Те, кто не жил в Сухуми, могут этого не понять. В других местах, вероятно, все обстояло иначе, но у нас национальность определяла и характер, и судьбу, и профессию… Дело вовсе не в том, что евреев не любили — у нас в принципе никого не любили: ни абхазов, ни мингрелов, ни армян, ни греков… То есть сами себя они, конечно, любили — абхазы абхазов, мингрелы мингрелов и т.д., но друг друга — ни в коем случае! Все рассказывали друг про друга анекдоты и всякие истории, из которых ясно следовало, что абхазы — ленивые и тупые, мингрелы — наглые, армяне — хитрые, русские — алкаши и нищие, евреи — богатые, умные и изворотливые…
Во всех этих анекдотах и историях ничего обидного ни для кого не было — одна голая правда. Абхазы ленивы и глупы, потому что им незачем стараться — нация титульная, им положено быть во главе, и любой новорожденный абхаз мог твердо рассчитывать на место какого-нибудь начальника. Мингрелы наглые, потому что и они в своем праве — Абхазия всего лишь часть Грузии, а мингрелы — “лучшие из грузин”. Армяне хитрые — у них нет другого способа выжить: земля-то чужая, надо выкручиваться… Русские, привыкшие быть национальным большинством, испытывали стресс, неожиданно оказавшись в явном меньшинстве, и быстро спивались.
Что касается евреев, то у них был свой способ спасаться от всеобщей нелюбви. Евреев было два вида: русские и грузинские. Русские евреи не ходили в синагогу и выбирали себе интеллигентные профессии — они становились врачами, адвокатами, учеными и учителями музыки. Во всем они старались быть лучшими: быстрее всех играли на рояле, решали математические задачи и надежно лечили кариес и ишиас. “Черт с ними, пусть они нас не любят, — думали русские евреи, — зато уважают: мы самые умные и нам есть чем гордиться!”. И они гордились. Они ходили по городу, подняв голову вверх и заложив руки за спину. Дав друг другу обет быть самыми лучшими, они ревниво следили за успехами ближних и дальних. И горе тому, кто не давал повода для общей гордости — позор отступникам!
Грузинские евреи во всем отличались от русских — они ходили в синагогу, тщательно соблюдали все обряды, говорили только по-грузински и презрительно относились к интеллигентным профессиям. Грузинские евреи занимались торговлей и другой коммерцией — открывали, например, подпольные цеха, которыми официально руководили абхазы и мингрелы. Они не хотели быть самыми умными — мелкое тщеславие несолидно! — они стремились к надежному богатству.
Грузинские евреи были очень богаты и ходили по городу с еще более гордым видом, чем евреи русские. К тому же они были гораздо толще и потому прямо лоснились от самодовольства. Они очень много ели — не оттого, что это была единственная настоящая радость в их жизни, а от постоянного страха за свои богатства: этот страх они заедали и запивали.
Моя мама была наполовину русской, наполовину грузинской еврейкой — и эти обе половины ее не удовлетворяли. Она поступила в университет на математическое отделение, но из-за войны его не окончила. Тогда же — во время войны — попала к своим грузинским родственникам и очень быстро возненавидела их образ жизни. “Судьба не дала мне стать русской еврейкой, но грузинской я ни за что не стану!”— решила мама и вышла замуж за крымчака.
Крымчаки — народ особый. Вернее, они вообще не были никаким народом — и отнюдь не из-за своей малочисленности. Просто как у народа у крымчаков не было общей идеи. Они не были ни хитрыми, как армяне, ни умными, как евреи. Из всех известных способов избавления от окружающей нелюбви крымчаки выбрали свободу — не общую “цыганскую”, а индивидуальную. То есть они наплевательски относились не только к жившим вокруг народам, но и к самим себе. Да и внешне они так мало походили друг на друга, что неясно, к какой расе принадлежали: то ли к негроидной — как мы с отцом, то ли к европеоидной — как мой дед, то ли к монголоидной — как моя бабка…
Между собой крымчаки почти не общались, а если общались, то ссорились. Например, старший брат моего отца — Мура — с незапамятных времен с ним не разговаривал, и причины ссоры никто не помнил. Среди крымчаков подобные отношения были, пожалуй, правилом.
В отличие от всех народов, населяющих наш город, крымчаки никогда не гордились своими достижениями. И не потому, что их совсем не было или же они были незначительны — это еще как посмотреть! Пусть среди них и не было ни Достоевского, ни Эйнштейна, но всеми любимые чебуреки изобрели именно они. И “пинерли”, которое подавалось в кофейнях и ресторанах под именем “аджарские хачапури”, тоже. Однако об этом никто не знал, кроме, конечно, самих крымчаков. А они об этом не распространялись.
Все разговоры разноплеменных компаний в кофейне в конце концов сводились к утверждениям, что Христос, Карл Маркс и художник Модильяни были евреями, Лакоба — абхазом, а Сталин и Шота Руставели — грузинами. Зато евреи едят безвкусную мацу, а грузины — изумительные чохохбили и сациви… В этих спорах крымчаки подтрунивали над всеми и никогда не выступали с заявлениями, что всемирно известный напиток “йогурт” изобрел безымянный крымчак.
Им было действительно наплевать на национальные приоритеты.
Почему крымчаки так часто выбирали профессию электрика? Может быть, нравилось нести людям свет и тепло? Но ничего ангельского (равно как и дьявольски-люциферовского) не было в них. Даже национальные ругательства лишены всякого оттенка мистики: никогда не поминалась нечистая сила и не затрагивались темные вопросы пола. Все ругательства связаны с темой испражнений и ничего, кроме немыслимого количества дерьма и мочи, не содержали.
Крымчаки — люди приземленные. И, вероятно, электричеством занимались в силу естественного тяготения всего живого к солнцу и тому, что может его заменить. Впрочем, о тяготении крымчаков к электричеству тоже никто не задумывался и на сам этот факт внимания не обращали. Просто, когда надо было починить проводку, обращались к моему отцу или к его братьям, а о том, что те крымчаки, — не вспоминали. И они занимались электричеством безотносительно к национальному призванию.
Принцип личной свободы торжествовал во всем — женились на женщинах любой национальности, ели все, что каждому нравилось, одевались как попало. И больше всего ценили независимость… Вернувшись с войны инвалидом, мой папа повел себя как настоящий крымчак — он не стал ходить к еврейским докторам, а поняв, что спасти его от неподвижности сможет только постоянное движение, сел на велосипед и до самой старости ездил по городу, как неразумный мальчишка. Евреи, которые знали, что папа волею случая теперь к ним принадлежит, недовольно косились в его сторону.
Впрочем, и они скоро осознали, что евреев папа не любил.
* * *
Когда я родился, к маме явились ее грузинские родственники:
— Какой хорошенький! Надо быстро сделать обрезание.
— Ни за что!
— Ты сошла с ума — вздумала шутить с Богом?! Неужели ты не понимаешь, что своим упрямством ты закрываешь малышу путь к Нему!
— Бог далеко, а вы рядом. Я не буду делать сыну обрезание.
— Ты об этом будешь жалеть… Но если так хочешь нас покинуть, возьми свою долю наследства и ступай с миром.
— Мне не нужны ваши деньги!
Но грузинские евреи — как люди набожные — прекрасно понимали, что нельзя отпускать человека на все четыре стороны с пустыми руками. И они отдали маме ее долю.
Поскольку в этом специфическом случае деньги играли символическую роль, то и сумма оказалась чисто символической. Мама, зараженная идеей символической игры, приобрела на эти деньги пианино “Сакартвело” (что в переводе с грузинского означает “Грузия”) — вещь вполне бесполезную в доме электрика и математика-домохозяйки.
Черный ящик стоял в комнате, непроницаемый и загадочный, как священный камень мусульман.
Обрезания мне, конечно, не сделали. Но поскольку наречь ребенка было необходимо, а подходящего обряда не находилось — не крестить же в самом деле! — то решено было меня “звездить”. Содержания этой акции я уже не помню, но точно знаю, что самое активное участие — кроме мамы и папы — в ней приняли папина школьная подруга Аня и ее муж, майор милиции Вася — коренастый, круглолицый и очень жизнерадостный человек.
Так я стал звездным мальчиком и приобрел звездных родителей — тетю Аню и дядю Васю.
Они играли важную роль в моей жизни: у дяди Васи был ветхий “Москвич”, на котором он часто вывозил всех нас за город на пикники, где мы купались, жарили шашлыки и вообще веселились.
Когда я учился в первом классе, на школу обрушилось модное поветрие — почти весь класс записался в музыкальную школу. И мама с тревогой поинтересовалась: “А ты не хочешь учиться играть? Может быть, пойдем запишемся?… Вот и пианино без дела стоит…”.
— Нет, не хочу.
— Ну, хорошо… — облегченно вздохнула мама.
По вечерам, когда родители уходили на берег в кофейню, я присаживался к пианино… И вот однажды — года через два — вернувшись раньше обычного, мама с папой услышали, как я играю нечто бравурное в бетховенском стиле.
— Что это? — испуганно спросила мама.
— Да так… Это я сочинил.
Родители молча переглянулись. Вероятно, в тот момент папа понял, что электрика из меня не получится.
Пусть и с некоторым запозданием, меня ожидала еврейская судьба местечкового вундеркинда. И мама отвела меня в музыкальную школу…
Символический дар маминой родни действовал исподволь, но наверняка.
В четвертом классе я впервые серьезно влюбился в девочку из своего класса. Это была тоненькая изящная грузинская еврейка с пышными черными волосами. Мама, конечно, пришла в ужас и попыталась избавить меня от пагубной страсти с помощью едких сарказмов. Причем объектом нападок выбрала не девочку, а ее предков: “Ты всегда любил животных, но объясни, пожалуйста, почему тебе так нравятся именно бегемоты?”
Мама моей избранницы была женщина необъятных размеров с бородой и усами…
Но ни мамины сарказмы, ни злые шутки старшей сестры не действовали — я молча страдал.
Во второй раз я влюбился уже в зрелом шестнадцатилетнем возрасте. Она была русская еврейка.
Это было очень серьезно! Я и сейчас уверен, что любовь Ромео и Джульетты не идет ни в какое сравнение с тем, что испытал я. Классическим героям мешали обстоятельства, а любовь от преград растет и, если преграды неодолимы, просто-таки вскипает. Нам ничто не мешало, и преград не было. Утром я провожал ее в школу, потом из школы домой, где был почти немедленно принят в лоно семьи на правах потенциального жениха. Там в ее комнате мы уединялись до позднего вечера. Потом я ненадолго забегал домой, где меня ждала взволнованная и все понимающая мама. Делал вид, что собираюсь лечь спать, и незаметно ускользал, чтобы дежурить всю ночь под ее окнами в бесплодных надеждах увидеть возлюбленную за кисейной занавеской. Собаки ко мне быстро привыкли и принимали за своего…
Мне никто не мешал, но страсть моя не иссякала, а увеличивалась с каждым днем. Был ли я счастлив? Нет, я был глубоко несчастлив, несмотря на явную взаимность в любви и помощь ее родителей! Сама неизбежность пошлого “happy end’а” приводила меня в ужас. В самом деле, почему меня там принимали за своего, на каком таком основании? Ценили меня как бывшего вундеркинда?
— Ну да, вундеркинд-шмунеркинд… Нет, конечно, если что-нибудь получится, то почему бы и нет… А если нет, то не век же на рояле играть! Женится, успокоится, остепенится… Что, мы ему дела не найдем?! В конце концов, можно заняться фотографией для надгробных памятников — очень перспективно. Ну, если он действительно окончит консерваторию, станет преподавать… На этом много не заработаешь, но жить тоже можно. И потом, мальчик из хорошей семьи!
Они делали вид, что считали нашу семью хорошей — несмотря на бедность. Потому что мой отец — какой-никакой, но — еврей.
— Ну что, немного неудачник… Бывает…
Они принимали меня — в своей сытой самодовольной семье — за своего, а я своим не был и не хотел быть. Я хотел доказать им, что я — сам по себе — чего-то стою…
— Ой, ну пусть доказывает… Что, мы не знаем, чем это кончится?!
И они улыбались мудро и снисходительно.
— Все образуется… Он повзрослеет, поумнеет и сам все поймет.
Я чувствовал, что меня затягивает куда-то в теплое и темное пространство, похожее на улей, откуда уже никогда не выбраться. И отчаянно сопротивлялся! Правда, сопротивление и борьба носили, так сказать, внутренний характер. К свиданиям я относился гораздо пунктуальнее, чем к занятиям, и в музыкальном училище почти не появлялся. Но когда мама заявила, что пора перестать бить баклуши и надо ехать в Россию учиться, я с радостью согласился…
Через год на каникулы я приехал с девушкой.
— Познакомьтесь, — сказал я родителям, — это мой друг. Мы вместе учимся.
— Очень приятно, — сказали родители. С этим другом мы больше никогда не расставались. И я не знаю, как это назвать — дружба, любовь, привязанность или как-то еще… Мы об этом никогда не говорим — она этого не любит.
И еще не любит, когда я напоминаю, что она — еврейка.
Впрочем, я этого тоже не люблю, потому что считаю себя крымчаком.
Примечание
*Выражаем благодарность автору материала Александру Моисеевичу Бакши за  разрешение опубликовать его на нашем Сайт - Крымчаки (krymchaks.info)