Лариса Мангупли
Интервью с профессором Давидом БОРОХОВЫМ, Иерусалим, Израиль, 2015
Фото из личного архива Д.З.Борохова (1934-2017)

Любые воспоминания о людях носят, как правило, фрагментарный характер. Потому что в них переплетаются не только события и факты, свидетелем которых был автор, но и рассказы то ли о них самих, то ли воспоминания членов семьи, друзей или родных. Ещё в юности Давид уехал из родительского дома, учился в Крымском мединституте, а потом, вплоть до репатриации в Израиль в 1990 году, жил и работал в Чимкенте, в Казахстане. Туда он привёз и свою молодую жену Анну, там родились оба их сына – Александр и Борис. Там Давид стал профессором.
– Давид, родословная поколений Бороховых, та, которая отражена в Вашем генеалогическом древе, ведёт своё начало с девятнадцатого века…
– Да, мой дед Яков был внуком известного Якова-Баруха, автора письма (1818 г.) Российскому императору Александру I «О бедственном положении крымчакской общины вследствие землетрясения и последовавшей за ним эпидемии чумы с просьбой снизить размер податей». Это письмо, написанное на крымчакском языке ивритскими буквами, сейчас находится в архиве библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге.
– А чем объясняется двойное имя Вашего прадеда?
– Скорее всего, древней еврейской традицией давать тяжело заболевшему человеку второе имя. Для того, чтобы, якобы, ангел смерти, пришедший за душой больного, не нашёл свою жертву. Таким образом, все потомки Якова-Баруха и стали носить фамилию Борохов.
– Кем же был его внук, то есть ваш дед Яков?
– Яков Исаакович был сапожником и от рождения до смерти жил в Карасубазаре, ныне это крымский город Белогорск. После еврейских погромов, прокатившихся в конце семидесятых годов восемнадцатого века, дед решил уехать в Палестину вместе со всей семьёй. Но репатриация была неудачной: в родах умерла жена, оставив его с тремя детьми. Кроме того, дед оказался профессионально невостребованным – местное население, в своём большинстве, ходило босиком и в услугах сапожника не нуждалось… Промаявшись несколько лет, он оставил младшего сына в приюте и с двумя старшими вернулся в Карасубазар. Работал, копил деньги, чтобы съездить в Иерусалим за четырёхлетним сыном Илиягу и вернуться в свой Крым…

 – Интересная история. И как же потом сложилась судьба вдовца с тремя детьми?
– По возвращению в Крым он поселился в Керчи. Здесь вступил в брак с Саррой Абрамовной Жудо. Союз этот оказался удачным. В семье родилось пятеро детей – три дочери (Шамах, Ревека, Кали) и два сына (Анисим и Захарий).
– Плюс трое сыновей Якова от первого брака… Как жила семья? Не нуждалась?
– Со слов бабушки Сарры, их семья могла быть отнесена к семьям среднего достатка. Они купили дом в Театральном переулке. Все мальчики учились в хедере. А после его окончания устраивались для обучения какому-нибудь ремеслу – жестянщика, сапожному, портняжному, шапочному… Девочек обучали швейному мастерству, парикмахерскому делу и домоводству.
– А какой профессии обучили вашего отца, Захария Яковлевича?
– Моего папу отдали в обучение в мануфактурную лавку, где он прошёл путь от «мальчика на побегушках» до приказчика. А в 1914 году началась Первая мировая война, и папу призвали на действительную воинскую службу. В связи со значительным дефектом зрения он служил до 1917 года во вспомогательных частях, расквартированных в Симферополе. Сдружившись там с двумя солдатами – евреями, он впервые узнал об идеях сионизма, сердцем принял их и активно участвовал в сионистском движении. Ужасы гражданской войны, когда обе воюющие стороны, мягко говоря, не отличались толерантностью к евреям вообще и к крымчакам в частности, делали, в прошлом спокойную жизнь, в жизнь, полную опасности, сомнений и неуверенности в завтрашнем дне. Тогда на семейном совете было принято решение ехать в Палестину.
– И это была уже вторая попытка представителей вашего рода…
– Да. Единственный путь попасть на Землю Обетованную был таков: на борту фелюги добраться до Батуми, а затем с контрабандистами – до Турецкого берега. Уже оттуда либо морским, либо сухопутным путём – до Палестины. Лодка могла взять лишь немногих пассажиров. И тогда решили отправлять семью маленькими группами. Отец и две его старшие сестры с семьями благополучно добрались до Константинополя. Судьба младшего брата, Анисима, была трагична. Их лодку захватили пираты. Анисима и всех пассажиров зарезали. Надо отдать должное турецким властям – они поймали преступников и осудили их на девяносто девять лет каторги.
– Давид, откуда такие подробности?
– Мой отец видел этот судебный процесс своими глазами. Известие о гибели младшего сына подкосило моего деда. Он так и не оправился от удара и через некоторое время скончался. Так как часть семьи оставалась ещё в Батуми, отец вместе с другими родственниками принял решение вернуться к матери и младшей сестре и покинул Турцию.
– Так крепки были родственные узы, что отец отказался от заветной мечты?..
– Да. В возрасте двадцати семи лет он поступает в техникум, а после его окончания работает в инфраструктуре Керченского кирпичного завода. Женился он на крымчачке Султан Давыдовне Нейман.
На фото З.Я.Борохов (1895-1968) и С.Д.Борохова (Нейман) (1900-1948). Бракосочетание. Керчь,30.06.1928 г. Фото из личного архива Д.З.Борохова

Она стала родоначальницей медицинской династии уже трёх поколений нашей семьи. А в тридцать четвёртом появился я. И, в память об отце моей мамы, нарекли меня Давидом. Так мы и жили в своём доме на улице Второй Митридатской, пока в дверь не постучалась война.
– Давид, расскажите, пожалуйста, о том, как благодаря участию вашего отца в, не побоюсь этого слова, патриотической акции многие крымчаки, оставшиеся в оккупированной Керчи, смогли избежать расстрела.
– Когда немцы заняли Керчь, то, согласно законам оккупационных властей, всё трудоспособное население обязано было зарегистрироваться на бирже труда. При этом было оговорено: «за исключением евреев». Это насторожило многих крымчаков: надо ли им регистрироваться? Но за отказ был обещан расстрел. И тогда, по инициативе известного просветителя Исаака Самойловича Кая, собралась группа в составе керченских крымчаков: самого Кая, Валита, Токатлы, Мизрахи и моего отца, Борохова. Они принимают решение сыграть на немецком педантизме и передают в городскую комендатуру этнографические материалы о, якобы, тюркском происхождении крымчаков. При этом прекрасно осознают, что в случае провала этой «операции» первыми жертвами станут они и их семьи. Этот гражданский подвиг на какое-то время отсрочил трагическую гибель людей и спас почти половину крымчакской общины города, насчитывавшей тогда около девятисот человек. Люди успели эвакуироваться и спастись от тотального уничтожения.
– Так что и Вашей семье удалось тоже эвакуироваться…
– Удалось. До сорок четвёртого года мы жили в Удмуртии, в Сарапуле, где папа работал на оборонном заводе, а мама – акушеркой в больнице. За выполнение важного заказа оборонной промышленности отца должны были представить к правительственной награде при условии, что он останется на заводе до конца войны. Однако семья предпочла вернуться к разрушенному очагу. Через четыре года после тяжёлой болезни умирает мама…
До выхода на пенсию папа работал на закрытом оборонном предприятии. Перенесённые тяготы и болезни оборвали его жизнь. Я знаю, что он, как и его отец, мечтал жить на земле предков, в Израиле. А мама очень хотела, чтобы я стал врачом. Мне удалось воплотить мечты своих родителей и передать их своим детям вместе с изречением, оставшимся от моего деда: «Гордиться своими предками могут лишь те, за кого эти предки краснеть бы не стали».
Послесловие к интервью
Сегодня, спустя десятилетия после ухода из жизни Захария Борохова, я мысленно возвращаюсь в те двадцать лет своей жизни, фрагменты которой всплывают в памяти яркими картинками. Яркими потому, что окрашены они самим образом этого человека.
Фото из книги Л.Мангупли "Как по линиям ладони...", Хайфа, 2009,

В нашей семье и семьях папиных родных взрослые обращались к нему почтительно: «Захарий Яковлевич», хотя обычно старших по возрасту крымчаки по отчеству не называли. К мужскому имени добавляли слово «акай» (дядя), а к женскому – «апай» (тетя). Нам, детям, Захарий Яковлевич доводился двоюродным дедушкой, но дедушкой он не выглядел. Был моложав, высок, подтянут, всегда аккуратно и со вкусом одет в строгий костюм, непременно при галстуке.
Носил очки с толстыми стеклами, а за ними угадывался добрый взгляд. С губ как будто не сходила чуть сдержанная улыбка. Создавалось впечатление, что он всегда рад встрече и общению. А впрочем, даже и не казалось – так было на самом деле. Наверное, еще и поэтому при встрече хотелось с ним поговорить, пообщаться и получить ответы на все свои вопросы. Помню, усаживал меня где-то в сторонке, терпеливо выслушивал и, не торопясь, отвечал на все «зачем» и «почему». Рассеивались мои сомнения, все становилось простым и понятным. Но право принять решение он всегда оставлял за мной. Помню, прочитал что-то из моих первых «журналистских проб» и сказал: «Умница. Продолжай работать и больше читай». И когда у меня что-то не получалось, мысль не шла, заходила в тупик, я оставляла перо и погружалась в чтение. Наш дядя Захарий и сам был человеком образованным, начитанным, хорошо знал историю, читал Тору в оригинале на древнееврейском языке, прекрасно разбирался в текущей политике, но старался обходить эту тему. Потому что слово, сказанное невзначай, могло обернуться бедой – мало ли людей сгноили в тюрьмах и ссылках…
В своих публикациях я не однажды вспоминала о дяде Захарии, ведь детская память очень стойкая. Вот мне пять лет. Апрель 1946 года. Вечереет. В доме нашем чистота и уют – весь день мы с мамой наводили порядок, готовили традиционную праздничную еду. Вместе со старшей сестрой мы старательно прочерчивали листики мацы специальным резцом ручной работы и не могли дождаться, пока наши изделия будут готовы. Они так вкусно пахли поджаренной пшеницей…Запечённые в духовке яйца, жареную курицу, хрен, мацу и другие пасхальные яства мы укладываем в сумку. Меня и сестер одевают в праздничную одежду, и уже по темноте, чтобы, как говорит мама, «не мозолить глаза соседям», мы отправляемся к дяде Захарию и его жене, замечательной и доброй тете Шуре (Султан). Все вместе накрываем на стол. Тетя Шура хлопочет возле нас, детей. А дядя Захарий раскладывает на краю стола все, что нужно для пасхального седера. Я помню его старинные молитвенники и толстые книги, стоявшие на книжной полке. От них исходила какая-то тайна и совершенно особый аромат ушедших времён. К пяти годам я уже знала все буквы русского алфавита, но прочесть название книг не могла, потому что написаны они были на иврите. Торжественного момента, когда дядя Захарий начнет свой рассказ, обращаясь, в первую очередь, к нам, детям, я ждала, затаив дыхание. А он, взяв листик мацы, в котором был выломлен один угол, спросил у меня – самой младшей из детей, уже умеющих говорить: «Скажи, ты знаешь, почему я так поломал мацу?» Я отвечала, что нет, не знаю. И тогда он начинал свой неспешный рассказ о том, почему и как вышли евреи из Египта, кто вывел их из рабства и потом сорок лет водил по пустыне, пока не привел на Обетованную Землю. Мы слушали эту историю, как самую интересную сказку. Сейчас я думаю, что так доходчиво и понятно он рассказывал её не столько взрослым, сколько нам, детям. Чтобы она запомнилась, и чтобы здесь, на земле Израиля мы не чувствовали себя чужими (наверное, был уверен, что рано или поздно обретем на ней свою вторую родину). Может показаться странным, но вот уже более двух десятилетий моей жизни на этой земле, в пасхальный вечер вместе с зажиганием свечей ко мне в дом входит образ нашего дяди Захария…
Семьи папиных братьев дружили между собой. Ни одно важное решение без Захария Яковлевича они не принимали. Его мнение было для всех авторитетно и весомо. Вот написала – и нарисовалась картинка: сидят все за чайным столом в виноградной беседке. На блюде тошеме – пирог со свежей вишней, только что испеченный моей мамой, горка хвороста, припорошенного сахарной пудрой, подсушенные на солнышке пластинки сливового повидла, пиленые кусочки рафинада в сахарнице. И шумная беседа. Братья горячо о чем-то спорят – все темпераментны, не сдерживают эмоций и чувств, перебивая друг друга, пытаются доказать каждый свое. А дядя Захарий слушает и молчит. Но как только он начинает говорить, все сразу замолкают: в его словах – истина…
Почти полвека прошло, как нет его с нами. Но образ мудрого, просвещенного человека идет со мною по жизни рядом. Особенно с тех пор, как я живу в Израиле. Впервые приехав в Иерусалим, у входа в музей Яд ва-Шем увидела я картину скорбящего иудея, плечи которого покрывал талит. Как молнией пронзила меня эта картина. Словно всплыла она со дна памяти, из далекого детства и вернула меня в дом дяди Захария. Вспомнилось, как я, пятилетняя девочка, долго стояла перед точно такой же картиной, обрамленной небольшой рамкой. Картина та вызывала во мне непонятную печаль, от которой я долго не могла освободиться. Но здесь, в Иерусалиме, меня захлестнули самые светлые чувства. Почему? Столько лет мои прапрадеды стремились сюда, в Иерусалим, но жизненные перипетии не позволяли им вернуться на землю их предков. Вот и моему дяде Захарию тоже не удалось осуществить свою мечту. Я же хорошо помню, как после каждой пасхальной молитвы на иврите он произносил по-русски: «В будущем году в Иерусалиме…». Он говорил это для нас, детей, на понятном нам языке.
Ни одна встреча с Давидом не обходится без наших воспоминаний о его отце – этом светлом человеке. Как-то Давид показал мне тетрадку в клеточку, какими пользовались мы в свои школьные годы. Ровным, аккуратным почерком в нее были вписаны данные крымчаков Керчи, проживавших в нашем городе в начале шестидесятых годов двадцатого столетия. Рискуя нажить себе неприятности, которые можно было ожидать от тогдашних властей, он тайно ходил по квартирам и вел перепись населения нашего малочисленного народа, который советская власть вообще не признавала. Я листала эти ветхие страницы, читала в них все данные членов нашей семьи и семей близких – тех, которых давно уж нет в живых, и чувства благодарности к дяде Захарию вновь захлестнули меня.
След в истории крымчакской общины Керчи он оставил весьма заметный. Его «Воспоминания», связанные с трагической страницей нашей народности, были приведены в книге «Изгнанники Израиля». А передал их автору – второму президенту Израиля профессору Бен Цви двоюродный брат дяди Захария, Моисей Борохов, живший тогда в Тель-Авиве. А уж с каким риском для себя и своей семьи пересылал брату эти «Воспоминания» сам дядя Захарий, находясь в Керчи, и говорить не приходится… Сделать это было нелегко. Книга «Изгнанники Израиля» переиздавалась уже несколько раз и есть во всех библиотеках Израиля. Сами же «Воспоминания», написанные рукой отца, Давид подарил музею Яд ва-Шем.
Такие люди, как Захарий Борохов, не умирают, они остаются жить в нашей благодарной памяти.